Лето. X. CURA TE IPSUM

— Пей, Алексей Батькович, — говорила Галка и совала, совала ему под нос горячую кружку. Он вяло отмахивался и всё-таки пил. Сначала кисленький компот, потом чай; даже, кажется, крепкий, душистый бульон, не то куриный, не то говяжий. Сжевал покорно из её рук круглую белую таблетку. Смотрел, как она охает над ртутным градусником и тут же опять провалился в сон. Кажется, ужасно страдал, но когда проснулся в очередной раз, вечером — или всё-таки утром? Нет, часы показывали 21:00, не перепутаешь, — от страданий остались смутные воспоминания, тяжёлая, как ведро с водой, голова, боль в руках и ногах, словно после долгой тренировки, и ещё горло, как бы наждаком ободранное.
Он был мокрый, точно мышь, и свитера на нем не было. Он не вполне был уверен, снял он его сам или его стащила упорная Галка. Встал, вытянул из рюкзака чистую, но мятую футболку. Подсветил себе бесполезным мобильником, разглядывая в маленькое зеркальце собственное обсыпанное горло. Это усилие его совершенно истощило, и он упал обратно в мокрую кровать.
Алёша хорошо знал по московским зимам: он не переносил гриппа. Он ловил его каждый сезон, обыкновенно перед сессией. Валился с ног, сутки обогревал сто тридцать четвёртую несбиваемыми сорока градусами, бредил на родном языке. Ехидный Николай хлопал форточкой, таскал Алёше мокрые полотенца и всем зашедшим Алёшу проведать утверждал, что это психосоматика и Алёша просто бздит сессии. Алёша обижался, прививался, промывал нос из пшикалки и всё равно ловил самый экзотический штамм сезона, и сутки пел на суахили, а потом, как феникс, восставал из пепла потрёпанным, но живым. Ни Николай с Бабусей, ни прочие соседи никогда фирменного Алёшиного гриппа не цепляли, дольше двух дней он никогда не пропускал, и в целом весь аттракцион был вполне безобидным, хотя первый экзамен пару раз пришлось досдавать уже после сессии, с должниками, и один раз из-за этого он чуть было не остался без стипендии, — из-за патанатомии, — вот это был бы ужас.
На тумбочке стоял стакан с водой и ещё эмалированный кувшинчик, Алёша дотянулся до стакана и выпил залпом, стукнув зубами о краешек. Ему было нестерпимо стыдно. Стыд зудел, как чесотка. Вот это доктор! Не успел приехать, и сразу слёг. Где он его подхватил? Вспомнилась шмыгающая носом проводница. Конечно, сердито подумал Алёша, никакой совести у людей. Сначала работают больные, а потом другие люди из-за них позорятся. С другой стороны, что это за грипп, если только катаральные явления. Да и инкубационный период, пожалуй что, коротковат, не успело бы взяться. Он со вздохом реабилитировал проводницу.
Вдруг ему представился подпирающий косяк Николай, обьясняющий кому-то невидимому в коридоре, что в сто тридцать четвёртой карантин, острый приступ психосоматики, ужасно, ужасно вирулентной. В коридоре хихикали и совали Николаю апельсин. Алёше очень захотелось этого апельсина. Он сглотнул слюну. Нащупал градусник, сунул под мышку.
В психосоматику он не то чтобы не верил совсем, просто не верил в психосоматический грипп. С другой стороны, грипп в конце мая? Несезон! Воображаемый Николай с укоризной посмотрел на Алёшу. У меня же не сессия, хотел было отмахнуться тот. Верно, не сессия. Кое-что похуже.

Утром снова пришла Галка, принесла в брезентовой сумке еды.
— Доброе утро, — стеснительно сказал Алёша, изнемогая от неловкости. Он слегка охрип, но в остальном совершенно восстал.
— Какое же это утро, — сказала Галка весело, — половина девятого уже. Садитесь обедать, Алексей Батькович.
Алёша на всякий случай покосился на телефон, но тот показывал восемь тридцать четыре, и стоял на зарядке.
— Давайте будем заново знакомиться, — сказал он, — меня зовут Алекс Мпемба, я травматолог… то есть, врач общей практики, но буду получать специализацию.
— Галина, — сказала Галка и протянула ему маленькую твёрдую ладонь, — фельдшер.
— Фельдшерка, — машинально сказал Алёша, вспомнив Алису, которая непременно требовала называть себя докторка.
— А вот и нет, — сказала Галка, — я в Вологде училась.
И обиженно поджала губы.
— Простите, пожалуйста, — быстро сказал Алёша, — я не то сказал? У нас в Москве так говорят, я думал… зовите меня Алёша, хорошо? Просто Алёша.
Галка посмотрела на него со смесью подозрения и умиления.
— Врачей надо называть по имени-отчеству, — упрямо сказала она.
— Тогда Алексей Бамиделович, — сдался Алёша, — вы же можете запомнить, вы же просто смеётесь надо мной на самом деле.
Они уставились друг на друга над маленьким шатким столом. Лучше бы я молчал, обречённо подумал Алёша, но повторил:
— Бамиделович.
— Галина Зарниевна, — мстительно сказала Галина, и он порадовался, что не успел назвать её Галкой.
— Спасибо вам, — запоздало сказал Алёша, — спасибо за еду, и за то, что вы меня вылечили. Вы, наверное, очень хороший фельдшер.
Галка бесцеремонно обошла стол, выгнув по-птичьи кисть, потрогала ему лоб запястьем, по-матерински.
— Быстро вы от гриппа-то оправились, — сказала она довольно.
— Это не грипп, это психосоматическое, — сказал Алёша, — наверное. У меня иногда такое бывает. Надо много пить воду и сбивать температуру.
— То есть, как при гриппе, — ехидно сказала Галка.
— То есть, как при гриппе, — сурово сказал Алёша.
Он уже сам был не уверен: грипп это или не грипп. Но нужно было теперь стоять на своём. Он посмотрел на Галку новыми глазами. Она, со своими хлопотливыми движениями и гладким, ясным, лишённым возраста лицом, вдруг показалась ему ужасно похожей на Глинцева-старшего, длинного и тощего завкафедрой травматологии, — почему бы это? Ах, вот: точно такими же требовательными и внимательными глазами Галка смотрела на него из-под пестрядного платка, залихватски завязанного под косой. Только и ждёт, подумал Алёша с ужасом, когда я ошибусь. Нельзя ошибаться, нельзя.
— Кушайте лучше, Алексей Бамиделович, — сказала Галка дружелюбно и сняла чайник, — вот шаньги, вот йола чери, вот суп в чугунке, ещё горячий, а вот и хлебушек. Я ещё к позавчерашнему вечеру всё собрала, уж мы вас ждали, да Данила приходил, сказал, что до завтра вас не трогать. Ну я и не стала, только сапоги вот утром занесла, а вы, смотрю, лежите уже и чуть не дымитесь.
Алёша наконец-то посмотрел на еду. Хлеб был тёплый, ржаной, и пах удивительно. Ноздреватая корочка как будто дышала. Дышал и суп в чёрной круглой посудине, с которой Галка разматывала как раз белое полотенце.
— Спасибо, — сказал Алёша. От запаха хлеба в нём поднялась горячая волна благодарности, и он тут же подозрительно покосился на Галку: а ну как что ещё спросит?
Но та не спрашивала.

---

Лето. VIII. Медпункт

Первые шаги по новой земле дались Алёше нелегко. Он пытался, но никак не мог вслушаться в пространные рассуждения Данилы — слова были ему понятны, а смысл постоянно ускользал. Они прошли вместе по широкой, как проспект, улице, куда лицом были обращены некоторые избы — а за ними проглядывали прочие, размещенные уже, казалось, безо всякого порядка, странно лишённые заборов, а уже за ними синели макушки леса. Пахло дымами и хлебом. На узкой скамейке перед одной избой Алёша увидел старика — тот дремал на солнышке — и вдруг понял, что деревня была совсем пустая, как будто разом вымерла. Никого не было ни на улице, ни во дворах. На невысокой утоптанной траве перед одной избой суетились какие-то маленькие пёстрые куры. Из этих кур, и из открытых кое-где окон, и из запахов дыма и хлеба складывалось неуловимое ощущение хозяйского присутствия. Алёша не успел ещё это обдумать, когда Данила вдруг повернул к одной избе, ничем не отличавшейся от прочих. Поднялся на высокое крыльцо, покричал в дверь: — Степан Геннадич!, пошуровал в сенях, уронил что-то звонкое и наконец раздобыл зелёную эмалированную канистру. Кренясь под весом канистры, он спустился обратно к Алёше, и они пошли дальше.
В голове у Алёши монотонно гудело, кажется, ещё с вертолёта. От свежего, полного кислородом воздуха у него внезапно начали слипаться глаза. Солнце жарило сквозь куртку, но ветерок то и дело задувал за воротник, пробирал до озноба. Деревня переползла в низину, где её перерезал ручей с добротным мостиком, и снова заползла на холм. Вдруг в просвет между избами сверкнула ослепительно излучина реки и тут же пропала. А потом избы вдруг кончились.
— Почти пришли, — одобрительно сказал Данила, — воооон до поворота дойдём и на месте.

Алёша до того уверился, что ему придётся поселиться и принимать пациентов именно в избе, что полной неожиданностью оказалось для него одноэтажное кирпичное здание, совсем простое, в четыре окна на облупленном сером фасаде. На улице Варкуты оно бы не привлекло к себе внимание, но здесь, в лесу, не вязалось совершенно ни с чем.
— Это что? — глупо спросил Алёша.
— Больница, — гордо сказал Данила, как будто сам её выстроил. Он достал из кармана связку ключей, толстыми пальцами отделил один, протянул Алёше. Алёша бездумно сунул его в замок, провернул вправо, влево.
— Плечом надави, — сказал Данила. Алёша послушно надавил. В замке что-то хрустнуло, подалось, и дверь открылась, уронив несколько чешуек краски. Пахнуло сыростью и холодом. Они вошли в короткий коридор с несколькими белыми дверями.
— Какой ты, Алексей Бамиделович, — сказал Данила, — ничему не удивляешься. Вот был тут до тебя один — так всему удивлялся. Как будто дизель-генератор первый раз увидел, честное слово.
— Это тот, который отравился олениной? — внезапно вспомнил Алёша.
— Да нет, — отмахнулся Данила, —какая оленина. Уехал на Дальний Восток, там надбавка больше, машину можно японскую купить.
— А, — сказал Алёша. Он уже понял по тому, как Данила снимает с плеча и ставит на пол тяжёлую сумку, что тот сейчас уйдёт и оставит его совсем одного, и совсем не мог сообразить, что такого важного следует у него спросить прямо сейчас. Всё было не так и не то, и непонятно было, за что хвататься.
— Ну, бывай, — сказал Данила, — тут тебе еда на первое время, лапшичка там, дальше Галка чего принесёт. В канистре-то дизель, но тут и печка вроде бы есть, так что не пропадёшь. По врачебным своим штукам сам разбирайся, тут я тебе не помощник. Составь список, чего тебе там не хватает, и в департамент позвони. На той неделе довезу. Я бы чаю с тобой попил, но чего-то ветер поднимается, а застрять тут мне никак нельзя. Справишься сам?
— Справлюсь, — сказал Алёша. Подумал с ужасом: зачем я это сказал, я же не справлюсь. Я же вообще не знаю, как тут и чего. Ему мучительно хотелось ухватить вертолётчика за рукав и потребовать, чтобы тот остался. И в то же время его охватил какой-то ступор, какое-то мучительное оцепенение, которое Данила, видимо, принял за уверенность, потому что хлопнул Алёшу по плечу с размаху, сказал ещё раз: — Ну, бывай, — похлопал себя по карманам и ушёл. Алёша вышел на крыльцо за ним, поглядеть, как тот идёт не спеша в сторону деревни, потом вернулся в медпункт. За первой дверью — если по часовой стрелке — оказался кабинет, за второй — помещение без окон, зато заставленное стеллажами. Алёша пощёлкал выключателем, но тот не работал. За третьей дверью оказался ещё один коридорчик и две крошечные жилые комнатки, а за четвёртой в углу притаился выкрашенный в красный цвет скелет доисторического чудовища: мешанина из дренажных трубок, коротких цилиндров, датчиков с мёртвыми, замершими на нуле стрелочками.

Это был дизель.

Алёша сел на стул, поставленный в коридорчике, видимо, для посетителей, и закрыл глаза руками. Из углов тянуло зябкой сыростью и карболкой, и он был совсем один. В открытую дверь виднелись лес и грунтовка, от незнакомых запахов кружилась голова и взлетала куда-то вверх, как воздушный шар. Он понял, осознал до глубины души, что не дождётся ни помощи, ни участия, и никто кроме него самого не виноват в том, что он, недоучка, взялся за работу, с которой никак не сможет справиться, да и как справляться, если здесь не то что тепла, но даже и электричества нет. Ощущение совершенной только что, но уже непоправимой ошибки затопило его, невыносимое, как желание чихнуть. Он был совершенно один. Некому было не то что направить его, но даже и напоить горячим.
Откуда-то из глубины его существа поднялся и вырвался на поверхность один-единственный всхлип. Этот всхлип потряс его самого. Нельзя было сдаваться так сразу. Он вскочил на ноги и ещё раз обошел свои крошечные владения, на этот раз открывая нараспашку каждое окно. Рамы поддавались с трудом, на широкие подоконники сыпалась краска, но в открытые окна врывался свежий ветерок, и дышать сразу стало легче. В комнатушке со стеллажами, бывшей, видимо, одновременно аптекой, регистратурой и кладовой, Алёша отыскал чистые тряпки, а дождевая бочка перед медпунктом была полна воды. Небольшая кирпичная печь обнаружилась в одной из жилых комнаток, бывшей, видимо, кухней, а рядом с нею и немного дров. Зажигалку пришлось поискать, и в конце концов она нашлась в ящике стола в кабинете, вместе с пачкой сигарет.
Сигареты Алёша выкинул.
На растопку печи ушло никак не меньше тридцати минут и целый журнал с полки над узкой койкой. Сначала дым повалил в комнату, и Алёша успел уже отчаяться, но потом разобрался с заслонкой и воспрял духом. Последние клубы быстро выдуло сквозняком, нанёсшим в комнаты мелкую, липучую мошку, так что окна пришлось закрыть обратно — Алёша долго отстукивал ребром ладони по рамам, пока они не вставали на место, и руку потом саднило.
Бельё на койке было чистым и аккуратно заправленным, но влажным, неуловимо отдающим плесенью. Алеша развесил его на стульях, поближе к печи, согрел воды и принялся за уборку. Он разобрал сумку, мыл, проветривал, возился с генератором (безуспешно), вскипятил чаю (есть почему-то не хотелось) и, наконец, водрузил на полку над койкой и анатомический атлас, и "Травматологию". Телефон не ловил сигнала, лежал на подоконнике мёртвым грузом. Хотя в печке весело трещало, сырость и холод как будто усилились. Вечер всё никак не наступал, но усталось взяла наконец своё. Алёша вынес и выплеснул в кусты ведро мыльной воды, сел прямо на крыльце.
Дорогу и лес за ней заливал белый свет, прозрачный, не оставляющий теней. Справа и слева от крыльца вздымались вверх стрелки молодого кипрея. Во влажном воздухе звенела мошка. Всё вокруг было пронзительно-зелёным. Какая-то птица порскнула с края крыши, исчезла в ельнике. Алёша хлюпнул носом, потом ещё, и вдруг понял наконец, что не так уж холодно и промозгло в медпункте, зато его самого колотит озноб, а суставы подгрызает ломота. Он вздохнул и разрешил себе лечь спать пораньше, клятвенно пообещав, что пораньше встанет.
Дверь, единожды открывшись, запираться никак не желала. Завтра, решил Алёша. Всё завтра.
Он застелил постель и лёг прямо в свитере. Сон ожидаемо не шёл. Думалось о тревожном. Завтра, чёрт с ней с дверью, следовало в первую очередь идти в деревню. Но где все жители? Почему не пришла женщина-птица? Почему, почему он не выспросил у Данилы местные порядки? Завтра, конечно, тоже никто не придёт. А воды было — только одна пластиковая бутылка, завтра придётся пить дождевую. Или идти искать… Что искать? Слово “колодец” выскользнуло из памяти, тихонько булькнув, да и ведро у него было только одно, в котором стояла швабра. Придётся, подумал Алёша, встать посреди улицы и сказать… что он им скажет? Здравствуйте, я ваш новый врач. Где вы берёте воду? Как сделать электричество? Как позвонить? Ему стало смешно.
Недобитые насекомые бились о потолок, зудели, не давали уснуть. Глухо ухнула какая-то птица. Поворочавшись в постели, он посмотрел наконец на часы.
Была половина четвёртого. Солнечный свет как будто стал ещё ярче. Алёша присмотрелся, хлопнул себя по лбу. Осознание пришло как снег на голову. Здесь, за полярным кругом, в начале июня, он всю ночь прождал заката! Как-то в подсознании совершенно уверился, что белые ночи бывают только в Петербурге (в Петербург Алёша ездил однажды на конференцию по артрозам). Там ему все уши прожужжали про эти белые ночи, и ещё невыспавшимся потащили на экскурсию, — и почему-то у него отложилось намертво, что белые ночи это такой локальный петербургский (питерский!) феномен. А ведь мог бы и подумать!..
Ему вдруг ужасно захотелось свежей шаурмы или лучше куриных крылышек, жареных. С маленьким кубиком соуса. Он встал (голова колокольно загудела). Походил туда сюда по комнате, повздыхал ещё, сел обратно на койку и вынужден был признать, что в каком-то смысле он действительно москвич.

---

Кажется, привыкла уже ничему не удивляться, — тем более не ожидала, что фортель выкинет Врубель.
Я, грешным делом, думала, что это моя личная галлюцинация, но я опросила десятерых, и все десятеро видели одно и то же.
Возможно, все кроме меня здесь искусствоведы, — и всё же проверьте себя: Демон сидит на скалах, освещённый закатным солнцем, бросающим на камни вокруг него багровые блики. Да?

«Вот уже с месяц я пишу Демона, то есть не то чтобы монументального Демона, которого я напишу ещё со временем, а «демоническое» — полуобнажённая, крылатая, молодая уныло-задумчивая фигура сидит, обняв колена, на фоне заката и смотрит на цветущую поляну, с которой ей протягиваются ветви, гнущиеся под цветами».
Я всё ещё вижу скалы на репродукциях, но вживую перепутать невозможно: смятенный дух сидит в здоровенных, с граммофон, розовеньких гибискусах. Нет скал, ничего нет. Есть куст каркаде.
Я не понимаю, как к этому относиться, потому что это меняет... ну, примерно всё это меняет.

ksaS, не надо надо мною смеяться, я дилетант, но это меня совершенно подкосило.

@темы: лытдыбр

---

Лето. VII. Чёрные избы

Сверху Алёша видел всё. Село под ними пускало в небо узкие дымы, они поднимались столбами, туда, где стоял вертолёт. Даже сверху оно было большое. С трёх сторон его обнимал частоколом лес. Сверху было непонятно, какой это лес: высокий или нет. Тёмные пятна ельника, светлые пятна чего-то лиственного, наверное, березняка. С четвёртой стороны были всё те же холмы, но уже почти голые, с деревцами то тут, то там. Вокруг деревни в лес врубались полотнища полей, чем-то, очевидно, засеянных. Но их было совсем немного.
— Ты гля, — сказал Данила и указал куда-то рукой. Как-то ему удавалось перекрывать голосом вертолётный шум. Алёша послушно глянул и увидел, что внизу змеится голубая река, а по ту её сторону из леса тоже тянутся дымы.
— Там вон у нас староверы живут, — сказал Данила, — а воооон там — чудаки. Смотри хорошенько, всех лечить будешь.
Где живут загадочные чудаки, Алёша не разобрал. То ли они не жгли печей, то ли трудно было смотреть против солнца. Солнце! Оно вышло вдруг, расчертило всё белым и голубым. Всё посветлело, только ельники как будто стали ещё темнее. Алёша смотрел вперёд и вниз, сколько позволяло вертолётное окно. Стекло было чистое, но мелко царапаное, словно его чистили до блеска железной щёткою. Свет играл на царапках, и от этого всё вдруг показалось Алёше ненастоящим. Такое холодное, белое,колодезное солнце в Москве бывало только поздней осенью. Но ведь ещё лето? Да что там, лето только начиналось. Распогодится, горячо пообещал себе Алёша. Вот завтра и распогодится. Данила тихо и смешно ругался под нос на каких-то маслопупов, из-за шума было трудно разобрать, кто они и чем именно провинились.
— Держись крепче, — сказал Данила, и вертолёт пошёл снижаться.
Вертолёт сел на отшибе, ткнулся лыжами в бетонные плиты перед невысоким кирпичным строением. Алëша было подумал, что это больница, но это была не больница, а магазин. У магазина никого не было, и вокруг тоже никого не было. Зато от него начиналась улица, прямая и широкая. На неë выходили избы.

Избы эти, окружённые лесом, были удивительные, — вправду, было бы странно думать, что избы везде одинаковые, но эти были вот какие: высокие и большие, о двух этажах, и с маленькими окнами наверху. Снизу жила скотина, а над ней, как потом узнал Алёша, на веревочных сетях хранили, чтобы не залеживалось, сено. Сверху были жилые комнаты. На высокое крыльцо вели крутые лестницы с простыми, без резьбы, перилами. Вместо наличников маленькие окна украшали ставни, кое-где запертые. Иногда две-три избы соединялись друг с другом переходами. И всё, всё до последнего сарая, до простого конька на крыше было иссиня-чëрным. От этого создавалось странное, двойственное ощущение: всё было как будто бы добротным, и всë-таки напоминало пожарище.
Рядом с магазином стояла какая-то хозяйственная постройка, и к ней осторожно подошёл Алëша, колупнул. Доски были вправду горелые.
— Чтоб не отсыревали, — понял Данила и пояснил, — жженое-то дерево совсем не отсыревает. Ну, это раньше доску обжигали, а сейчас-то всë больше креозотом пропитывают. Тоже похоже на горелки, черное, только воняет зверски. Как будто, знаешь, выпил и шпалой занюхал.
Алёша прислушался. От горелых досок пахло вкусно: смолой и костром, человеческим жильëм, незнакомой травой. Его всё удивляло одинаково и вместе с тем не удивляло. Он понюхал ещë воздух. Тот дрожал от запахов. Тревога, охватившая было его с ног до головы, вдруг улеглась, но не исчезла: заворочалась, устраиваясь поудобнее.
Навстречу им шла женщина. Она несла вёдра. Возраста она была… трудноопределимого. Издалека Алëша дал бы ей лет сорок, но вблизи оказалось, что у неë ясное, чистое лицо.
— Едут новосёлы, лица невесёлы, — закричала она, — Данила приехал, доктора привёз! Ох, да чернявенького какого!
— Здравствуйте, — оскорблённо сказал Алёша.
— Галка, — сердито сказал Данила, — хоть бы перевернула, сил никаких нет.
— Суеверный какой, — засмеялась Галка и поставила вёдра на землю. Вёдра пусто брякнули.
— Пилотам положено, — важно сказал Данила, — Галина, это у нас доктор приехал из Москвы. Алексей… как тебя бишь по батюшке?
— Что — меня бишь по батюшке? Зачем? — засомневался Алёша, заподозрив обидное.
— Ну отчество у тебя какое, — сказал Данила, — Алексей — кто?
Алёша растерялся и замешкался, потом покрутил и так и так, сказал:
— Бамиделович.
Вышло вроде бы и неплохо. В институте всех его коллег звали по имени-отчеству, но, конечно, он, Алëша, был студентом Мпембой, а индус Найда, ординатор, как раз дослужился до доктора Найды.
— Батькович, — перевела Галка.
— Бамиделович, — настойчиво сказал Алëша.
— Ох, а до чего обувь то у тебя чудная, доктор, — захохотала Галка, уставившись на Алёшины кроссовки, — вот сразу оно и видно: москвич.
— Ох ты ж, — сказал Данила, — а что, переобуться-то не во что?
— Переобуем, — пообещала Галка, — Данилушка, ты его проводи до фельдшерского пункта, я уж потом приду.
— Конечно, — сказал Данила, — вот вам делать тут нечего, а мне ещё обратно лететь.
— Гонору столько, — сказала Галка, обращаясь к Алëше, — словно сам крыльями машет. Ты иди, Алексей Батькович, иди, я воды принесу, обувку тебе справлю и сразу приду.
Она подхватила вëдра и пошла своей странной, немолодой походкой куда-то вдоль изб.
— Галка — это как птица? — спросил Алëша, хотя собирался спросить совершенно другое.
— Птица, птица, — сказал Данила, — взяла и усвистала. Ладно, пошли уж.
И они пошли.

@темы: зимовье, тексты

---

Лето. VI. Вертолётчик Данила (экивоки)

Он водил пальцем по экрану мобильника, зажатого в могучей руке, таким движением, словно пытался подцепить что-то плоское и маленькое.
— Ага, — громко и неторопливо сказал он наконец и поднял удивлённые глаза на Алёшу, — ты, что ли, новый доктор из Москвы будешь?
— Я, — сказал Алёша и старательно повторил: — а вы, что ли, водитель?
— Пилот, — сказал вертолëтчик и воздел к небу палец, — не водитель.
Он подумал.
— Я пилот, потому что в санавиации работаю. А так я и катер по разливу вожу, и снегоход. А сейчас вертолётом. Но я так думаю, что я всегда пилот.
— Мне сказали, будет автобус, — сказал Алëша, — вот, у меня написано автобус. Вы пилот автобуса?
— Мало ли чего у кого написано, — сказал вертолëтчик и показал Алëше телефон, — мне Дмитрий Сергеич из департамента эсэмэску написал: встречать столичного доктора. Волосы чёрные, курчавые, куртка яркая. Написано, что не пропущу. Ну, такого точно не пропустишь. Почему из департамента просто не написали, что негра пришлют? Я уже час тут стою и чернявеньких выглядываю. Зачем эти экивоки?
— Считается, что негр — нехорошее слово, — сказал Алëша, — мы себя так не называем.
Он подумал. Добродушное удивление вертолётчика его не задело совсем, а вот экивоки департамента задели. Он уточнил:
— Но наверное, можно было написать — чёрный.
— Так это ж одно и то же, — удивился вертолетчик ещё пуще, — негр на испанском и есть чёрный. Разве ж это обидно. А если бы написали чёрный, я б подумал, что дагестанца какого пришлют. Дагестанцы плохие доктора.
— Почему? — вконец опешил Алëша, собравшись возражать. Он вспомнил, что дагестанцем был Юсуф с педиатрического. Он был хорошим доктором и уж совершенно точно не мог тягаться с Алёшей в интенсивности окраса.
— Потому что хороший дагестанец за полярный круг не поедет! — отрезал вертолëтчик, и Алëша тут же понял, что его проще убить, чем переспорить.
— Алëша, — сказал он.
— Данила, — сказал вертолëтчик и пожал Алëшину розовую ладонь.

Внутри у вертолёта было как в кабине скорой помощи. Практику на скорой Алёша вспоминал с весёлым содроганием. Водителем в пятой бригаде был Семён. Он пил. И он был красный. Алёша подозревал у него сердечно-сосудистое, потом фотодерматит, потому что нормальный человек таким красным быть не может. Алёша был очень чёрным, а Семён был очень красным, как флаг. В том, что он проходил один за другим предрейсовые осмотры, Алёша видел бы что-то мистическое, если бы не считал, что мистики не бывает. Семён водил болид скорой помощи так, как будто вёз картошку.
— Данила, — сказал Алёша, наполовину всунувшись в кабину, — мы можем, пожалуйста, поехать на машине?
— Не дрейфь, — сказал Данила, — полезай.
Алёша не успел пристегнуться, как вертолёт вздрогнул на своих лыжах, задрожал как будто в лихорадке, и винт взвыл, набирая обороты. Алёша поспешно дёрнул ремешок, придвинул к себе свой рюкзак и приготовился уже к взлёту. Винт подвывал, вертолёт дрожал. Данила выпячивал грудь колесом. Вертолёт дрожал. Винт начал посвистывать. Прошло ужасно много времени. Минуты, может, три или четыре. Потом вдруг стало потише. Алёша с облегчением подумал, что уж конечно они точно не взлетят сегодня. Потом с тревогой — что, может быть, это просто он наконец-то оглох от грохота. Потом — понятно, почему Данила так громко разговаривает.
— Ну, с Богом, — вдруг сказал Данила, размашисто покрестился, мир вздрогнул — лыжи наконец-то оторвались от земли, а вместе с ними и Алёша.
— А сколько лететь? — спросил он, а потом ещё раз, погромче: — Долго лететь-то?
— А? Чего? — обернулся Данила, — да нет, часа два, может. Ветер в морду.
Часа два, подумал Алёша с замиранием сердца, и повторил про себя: ветер в морду. Почему-то это звучало как напутствие.

@темы: зимовье, тексты

---

Пух посмотрел на свои передние лапки. Он знал, что одна из них была правая, знал он, кроме того, что если он решит, какая из них правая, то остальная будет левая. Но он никак не мог вспомнить, с чего надо начать.
Алан Милн
Винни-Пух и все-все-все


По закону квантовой спутанности, как только вы надели один новенький носок на правую ногу, второй тут же становится левым. Это знают все.
А вот ещё прелестная метафора: нечищеный чеснок не жжётся. Жжётся аллицин, который выделяется только в разрушенных клетках.

@темы: лытдыбр

---

Придумала развлечение: научиться делать по-настоящему хорошо что-то маленькое, что приходится делать часто, и требующее сноровки.

Например, варить яйцо пашот, рисовать стрелки, пересаживать цветы ухаживать за обувью, писать макросы для экселя, вот такое.

---

Лето. V. По ту сторону пунктира

Сначала за плечо его трясла проводница, потом — Ольга, но только услышав под собою скрежет торможения, он сел на своей полке, несильно ударившись лбом. С трудом вспоминая русские слова, Алёша сказал Ольге:
— Добрый вечер.
Было ещё — или уже — светло. Алёша позднее уже сообразил, проведя на севере несколько ночей, что иногда это одно и то же. Пока он спал в поезде, кто-то украл ночь и положил в карман. Полярный круг представлялся Алёше чем-то ненастоящим, расчерченным пунктиром; он никак не мог про себя поверить, что забрался так высоко — почти что земному шарику на макушку, где остались ещё залысины от великих ледников, где вечная мерзлота — копни — и вот она.
Поезд начал тормозить, сердцебиение его замедлилось. Алёша суетливо собирался. Тапочки, так и не распакованные, он всё-таки распаковал и сунул в карман рюкзака. Он не был вполне уверен, воровство это или нет, но нераспакованные забрать не смог, было слишком неловко. Ольга была уже одета и даже, кажется, накрашена. Они толком не попрощались, потому что Алёша толком и не проснулся — почти не помнил потом, как его вынесло на перрон, как Ольга махала ему рукой, как он вдохнул незнакомый воздух, холодный, светлый и влажный. Этот воздух его и разбудил.
Он зашёл в длинное здание вокзала, сел на длинную скамью. Достал из кармана и поизучал маршрут, распечатанный на желтоватой бумаге. Нужно было найти автовокзал. Выходило так, что ближе всего до автовокзала было пешком, к тому же, ему оставалось ещё два часа. Он поел на вокзале, потому что это было недорого. Нашёл по запаху буфет и съел очень невкусную солянку и очень вкусную сосиску в тесте. Потом ещё одну. Поискал глазами выход на улицу, нашёл надпись “выход на перрон через здание касс”. Видимо, то же объявление было написано рядом и пупырышками Брайля, — заботливо, чтобы не затрогали, убранное под оргстекло. Алёша задумчиво постучал по оргстеклу пальцем.
Выход нашёлся с другой стороны. Тяжёлая стеклянная дверь мотнулась в одну сторону, во вторую, как маятник. Снаружи здание вокзала было бодрым, жёлтым и приземистым. За ним тянулись всё рельсы и рельсы, а перед ним лежала маленькая привокзальная площадь. На неё-то и вышел Алёша. Ветер гонял по площади красно-желтый фантик, яркий, как вокзал. Всё остальное было серым. Из середины площади вместо клумбы рос пяток деревьев. Листьев на них ещё не было. На здании вокзала сбоку лепилась надпись: Привокзальная площадь, дом три. Как-то так выходило, что больше на привокзальной площади не было ничего. Несколько машин было припарковано, и только.
Алёша на коленке распаковал рюкзак, вытащил свитер. Разделся, потом оделся обратно, застегнул ветровку, подтянул лямки у чуть-чуть выдохнувшего рюкзака и пошёл по направлению к автовокзалу.
Само слово “Варкута” означало медвежий край, но никаких медведей не было на улицах. Пыль была, и серые дома, похожие на коробки, и запустение. Великолепное здание горного института когда-то было серым, но что-то — не то песок, не то угольная пыль — запорошило его, сделало серый невнятным, грязно-бурым. Алёша шёл и смотрел по сторонам, подмечая всплески цвета. Больше всего ему понравились гаражи. Они были выкрашены зелёным, рыжим и синим, но пыль и погода превратили их в малахитовые, терракотовые и лазоревые в рыжих овсяных крапинках ржи. И пока шёл Алёша вдоль гаражей, точный оттенок ни разу не повторился, только два крайних были свежевыкрашены плоской бурой краской.
Немногочисленные прохожие на него оглядывались. Все они одеты были в серое, чёрное и синее. Машины были чёрные и иногда белые, а если цветные, то уж непременно такие старые, что ржавчина объедала колёсные арки и порожки.
Варкуту отстроили ещё в тридцатых годах — то есть, в ту самую, первую, бессонную волну урбанизации, — и далее под лозунгом “пятилетку в три года” строители и колонизаторы исправно трудились долгими зимними ночами и долгими летними днями, чтобы дать стране огня. Уголь, огненный камень, антрацитово-чёрный, везли по отстроенной тогда же железной дороге, потому что одно без другого — город без дороги, как и дорога без города — теряло всякий смысл. Варкуту окружала тундра, переходящая в горы, переходящие в низины, переходящие в аапа-болота, и всё это называлось особыми, местными, странными для среднерусского слуха названиями. Чуть южнее и почти до самой Варкуты выплёскивались на север языки леса. В этих-то лесах до сих пор обитали, говорили на своём языке, промышляли, возделывали скудную землю, спали те, кто жил там с доисторических времён. Долгожители, родившиеся в другую эпоху, они неохотно шли в города. Им и в голову не приходило отказываться от своей размеренной, ведомой сезонами жизни. В Варкуте, построенной на зырянской земле, тех зырян было, согласно переписи, два с половиной процента.
Попасть в Варкуту (этого Алëша не знал) можно было только поездом — или же автозимником. Зимник был хорош! Укатанный, сияющий под солнцем, со снежными валами по бокам. Но и по зимнику не всякая машина проедет. Проще было погрузить и машину на поезд, словно бы на паром, пересекающий леса и болота словно бескрайнюю реку. Но что делать в Варкуте на машине, которая не способна к передвижению по пересечённой местности! Разве что в городе сидеть.
Такова особенность цивилизации: выросший под её крылом с трудом верит в сущестование мест, почти ею не тронутых; в города, в которые нельзя попасть на автомобиле; в языки, сохранившиеся в первобытном, нетронутом виде. На тех широтах, где цивилизация цветёт, сон короче и быстрее. Поэтому она суетится и верит сама в себя. Местные зовут приезжих морт тэрыб, что означает быстрые люди. Быстрые — это как бабочки. Приходят и уходят. Углём топят всё меньше, и Варкута вымирает. Стоят пустые коробки.
Длинные Алёшины ноги лучше всякой машины принесли его к автовокзалу. На автовокзале было грязнее и теснее, чем на вокзале железнодорожном. Он искал глазами автобус или хотя бы расписание автобусов. Автобусов не было, были приземистые “буханки”, серые и зелёные. Там же стоял внезапный “гелендваген”, а ещё — честное слово — вертолёт. На вертолёте было выведено: САНАВИАЦИЯ. Алёша покрутил это слово про себя так и так, са, на, пошевелил губами, поделил на части, наконец, распознал в нём “авиацию”. Почти сразу обнаружился и вертолётчик.

@темы: зимовье, тексты

---

А. придумал историю формата "Любовь, смерть и роботы": в постапокалиптическом будущем, когда практически не осталось источников энергии и технологий, а есть только гигантские хранилища информации о старом мире, люди стирают эту информацию бит за битом, чтобы согласно принципу Ландауэра (при стирании 1 бита информации система выделяет немного - очень немного - тепла) просто согреться.

@темы: лытдыбр

---

ЛЕТО. IV. Всё греть

Купе тоже оказалось новым с иголочки. На узких синих диванчиках лежало бельё в хрустящей полиэтиленовой обёртке. Внизу стояли три пары тапочек, цветных и одноразовых. Алёша поискал глазами четвёртую пару и тут же встретился глазами с женщиной неопределённого возраста. Она посмотрела на Алёшу поверх книжки и весело сказала:
— Гутен таг!
— Здравствуйте, — сказал Алёша и сел с краешку, поставив рюкзак на колени. Таг — это было сильно сказано. За окном только-только разгорался гутен морген, безоблачное утро самого начала бесконечного лета. На Алёшу вдруг накатили тоска и счастье, какие — следовало бы сказать — всегда накатывали на него в дороге. Но правда состояла в том, что не так уж часто Алёше доводилось путешествовать. К тому же, каждое путешествие оказывалось в какой-то степени судьбоносным. Сегодня о судьбе не думалось. Он, в частности, задумался вот о чём: обязательно ли надо разуваться, и прилично ли расшнуровывать кроссовки прямо здесь или надо бы выйти. Пока он думал, женщина отложила книжку, привстала и вдруг спросила:
— Вопрос на миллион, сосед. Вам душно или дует?
— Дует, — весело сказал Алёша, — но вы открывайте, я не боюсь, я привык.
Она повисла на фрамуге, та поддавалась туго, и Алёша помог. Сразу стало свежее, и Алёша окончательно передумал пока разуваться.
— Ольга, — сказала женщина и протянула узкую ладонь. Ладонь была худая, смуглая и как будто старше лица. Безымянный палец перерезала светлая полоска незагорелой кожи. Алёша неловко пожал её и сказал:
— Аликс Мпемба.
— Саша? — деловито уточнила Ольга.
— Алёша, — сказал Алёша.
— Врач?
Алёша развёл руками.
— Коллег обычно по имени-отчеству, — сказала Ольга, — но да ладно. Я в отпуск, к семье, а вы-то куда, коллега?
— По целевому, — сказал Алёша непривычную ещё для губ фразу, и она посмотрела на него по-новому: с весёлым любопытством.
— На лето? На год?
Алёша кивнул.
— Далеко ли?
Алёша махнул рукой, справедливо рассудив, что название деревни, которое и сам он не помнил, ничего Ольге не скажет.
Зашла женщина-проводник, проверила по второму кругу документы, водя по ним коротко остриженным ногтем. Алёша отметил, что из кармана у неё торчит платок.
— Будьте здоровы, — строго сказал он, когда она всё-таки чихнула, закрывшись обшлагом форменной синей куртки.
— Погрейте нос кружкой с чаем, — посоветовала Ольга, — вот так, — и приложила к щеке свою маленькую бутылку с минералкой.
Проводница с интересом на неё посмотрела.
— Нет, — сказал Алёша, — а вдруг это гайморит. Нельзя нагревать гнойные воспаления! Не надо чаем. Хотите я дам вам противовоспалительное?
Проводника как ветром сдуло.
Ольга убрала паспорт и с интересом разглядывала Алёшу с ног до головы, прихлёбывая минералку. К разглядываниям вообще он привык, но эти как будто бы касались не его, Алёши, лично. Не следовало, конечно, лезть с советами. Но ведь Ольга сама начала!
— В России очень любят всё греть, — сказал он, как бы извиняясь, — гайморит, поясницу. Ушибы и растяжения. Детей. Особенно детей.
— Сколько вам лет, коллега? — спросила Ольга.
— Двадцать четыре, — сказал Алёша.
— Ещё лет десять, и вы проникнетесь народной мудростью.
— Доказательная медицина… — сказал Алёша возмущённо.
— Доказательная медицина работает статистически, студент, — сказала Ольга, — но она никогда не работает на отдельно взятой бабке. Бабку надо греть. Если вы её не будете греть, она не выздоровеет вам назло.
— Ерунда какая-то, — сказал Алёша.
Ольга весело рассмеялась. Она вообще была смешливая. Алёше это понравилось. Он, конечно, не любил, когда над ним смеялись, но у Ольги выходило необидно.
— Пойдёмте за чаем, коллега, — сказала она.
Они сходили за чаем (у Ольги оказались при себе очень вкусные пакетики и ещё овсяное печенье, тоже Алёшино любимое) и долго его пили. Ольга задумалась, глядя за окно. Дверь купе они открыли, и из длинного коридора било солнце, летнее, заполошное. Потом Алёша лёг на верхнюю полку, не застилая, и пытался читать. Наверху быстро стало жарко, и он спустился, но внизу было слишком светло, чтобы читать со старой читалки. Поезд делал своё “тудум-тудум”, и Алёшино сердце делало “тудум-тудум”, и буквы делали “тудум-тудум”, и следовало признать уже, что мешало вовсе не солнце. Бесстрашия, с которым он отправился в эту дорогу — в точности как в предыдущую — хватило ровно до момента бездействия, тишины. Он подумал: врач общей практики! Участковый терапевт, вот что такое врач общей практики. Николай научил его слову “спихотерапия” — это когда участковый терапевт, зажатый протоколами, временными рамками, чертовски маленькой зарплатой и огромным количеством бумажной работы, лечит только насморк. А на всё остальное выписывает направление к профильным врачам. Я буду выписывать направление к профильным врачам, успокоительно пообещал себе Алёша. В райцентре — какое странное слово — есть больница, и там есть окулист, и стоматолог есть, и кардиолог… уж конечно. До райцентра добраться можно, только далеко. А если инфекция? А если травма? А если — тут ему стало совсем страшно — а если сложные роды? У них был практикум по хирургии, и Алёша знал, что рука у него твёрдая. Но акушерство — вот акушерство пугало его до дрожи. Лечить больного и то было страшно, но каково было — взять здоровую жензину со здоровым младенцем внутри и сделать так, чтобы младенец стал снаружи. Что он будет делать, если вдруг роды? Он понял, что мысленно листает учебник и ничегошеньки не помнит по акушерству. Что он будет делать? Греть, что ли? А если инсульт? А если острый пиелонефрит? А если перитонит? А если всë-таки роды?
Он почувствовал, как покрывается потом.
В купе зашла Ольга — и когда она только успела выйти — растянулась на своём месте, сунула ноги под простынку.
— Хотите ещё чаю, коллега? — весело спросила она. Алёше показалось, что каким-то непостижимым образом она догадывается о его терзаниях.
— Да, — сказал Алёша, хотя чаю не хотел. Сходил, принёс две кружки. Пока шёл к хвосту вагона — мысленно хоронил карьеру врача, себя, свою незадачливую пациентку — хорошо если бабку, а вдруг роженицу. А когда шёл обратно, стараясь не капнуть кипятком из полных стаканов, вдруг поймал ступнями качание поезда и вдруг всем ствоим существом почувствовал, что летит вперёд — со скоростью вагона и даже чуть быстрее, обгоняя его — летит на загадочный север, и жизнь его там ждёт совершенно новая, и не так ли он боялся, когда в прошлый раз садился в машину и трясся по грунтовке, и не знал, что его ждёт впереди, в стране холодов и медицины — и вдруг поверил, что непременно справится, и на этих крыльях пролетел мимо двери купе, и пришлось возвращаться (восторг уже немного поутих). Поставил стаканы на стол. Поправил пальцем мелко задребезжавшую ложечку, чтобы не звякала.
За окном мелькнула церковь на холме, и Ольга коротко перекрестилась.
— Врач должен быть материалистом, — сказал Алëша, и Ольга снова рассмеялась.

@темы: зимовье, тексты

---

ЧТОБЫ ЧТО.


Простите, невольные зрители моих откровений, но очень удобно использовать дайри для моментальной выгрузки мыслей из головы.
До меня вдруг дошла во всей своей полноте чудовищно очевидная мысль, что в решении вообще любых бытовых и небытовых задач кроме написания квантовых алгоритмов не существует вообще никаких правил — незнание которых часто не даёт мне приступить к задаче, потому что я зверски боюсь ошибаться — не существует вообще ничего, кроме common sense, здравого смысла. Никогда не стоит предполагать, что правила есть. Всегда исходим из того что подсказывает здравый смысл, действуем, ищем информацию по ходу движения.

Кстати. До меня могло бы это дойти, скажем, в момент, когда мой инструктор сказал: ПДД абсолютно логичны и целиком следуют из двух-трёх предпосылок-аксиом (движение право/левостороннее; "помеха справа") и того же common sense. До того в автошколе, из которой я ушла, нам говорили "не надо понимать правила, просто выучите их" — ну собственно, поэтому я оттуда и свалила.

/написала план миграции за три часа включая один маленький тестик в еве/

Начинаю понимать, о чём говорит Ольга Лермонтова, когда утверждает, что чем выше и ответственней должность, тем в общем виде важнее soft skills — потому что 60% всех soft skills это просто мощный здравый смысл и готовность спокойно применить его на задаче, для которой нет сценария решения.

(семинар карьерной школы; лектор говорит про топовые позиции топовых компаний и как туда попасть; каковы у этих компаний ценности; как их заранее узнать, чтобы не разойтись с ними ценностями в процессе; про то как важны проактивность и умение выйти на должный уровень абстракции; семинар закрытый, платный, под видео комментарии - а так можно? а туда можно? а вы говорите про гугл, а для амазона всё так же? а в какой офис гугла мне лучше поступать? а английский обязательно учить? а подскажите хорошего учителя? а вот вы сказали джуниор приходит к руководителю с проблемой, мидл с проблемой и решением, а с чем приходит сениор?)

---

Интересно, что у меня, человека безалаберного и бессмысленного и уж точно неэффективного, есть внутренний голос, который эмоционально незаинтересован, предельно логичен, рационален и вообще почти имеет степень MBA. Я им, разумеется, никогда не пользуюсь. Но если меня внезапно разбудить и попросить совета — то до того как включатся и проснутся мои нормальные нейронные пути, в высшей степени обходные, отвечать будет именно он, на-гора выдавая оптимальные решения и аналитику примерно по любому поводу. Иногда, когда я слишком волнуюсь — на всевозможных собеседованиях и разговорах с незнакомцами — он перехватывает управление, и я начинаю говорить, не вполне понимая откуда берутся слова — я их точно не думаю перед тем как сказать.

Как бы так до него докопаться, чтобы самой ходить к нему на консультации. Простите, а как мне лучше записаться к стоматологу? А что надо сделать чтобы помыть пол? А как сделать план миграции ЦОДа разработки на новое оборудование — в смысле, с чего начинают то такие вещи вообще?

@темы: лытдыбр

---

Очень круто.

понедельник, 25 июля 2022 в 02:48

Пишет key2may:

rockatansky, добрый час Вам. Это доставка уведомлений "Зима близко" в Речные земли.

Трудно форматировать Ваше невыразимое и невероятное волшебство в звуковые волны, но я хотя бы попытался.

Инструментал - Medieval Waters by Carter Burwell (OST In Bruges). Это чтобы Shazam не трудить.

И да, я так и не разобрался, как на дайри аудиофайлы в посты инсталлировать, увы мне. Поэтому файл по облачной ссылке.

disk.yandex.ru/d/3vwrbXRFEw14zQ

Мира и счастья Вам и Вашим близким.

---

Страттера: выпила в 08:00, с 10:00 ощущение расширения периферийных сосудов, оччень лёгкой тахикардии, приливов. Тошноты нет, разницы в ощущениях внутри головы нет. Квалифицирую это как "нормальное самочувствие".
Зрение: всё продолжает быть плохо видным.

Работать очень хочется, но очень трудно. Если не поможет атомо, сяду на никотиновые пластыри (с наркологом и реаниматологом согласовано).
А если поможет, то всё равно сяду и всё доделаю.


*здесь стикер с зайцем ПЦ, который держит плакат "ВОТ УМРУ И ВСЕ ДОДЕЛАЮ"*

---

Очень помогает переформулировка! Не "я обязательно в следующий раз продлю задачу до того как она просрочится", а "я человек у которого задачи не падают в просрочку".

---

Последние несколько недель я неусыпный сторож брату своему собственным мозгам и поведенческим паттернам. Пытаясь очистить сознание и каталогизировать все проявления его для простой сортировки (это налево, это направо, действуем так), свалилась в невероятную кашу, очень мешающую жить, поэтому постараюсь записывать всё как есть. Потом однажды перечитаю. Хотелось бы надеяться, что это "потом" наступит когда подействуют таблетки и я познакомлюсь с тишиной и ясностью.
Наблюдение первое. За последнее время я выполняю в среднем большее количество дел, чем раньше. Процентов на пять. Легче стало именно начинать дело, которое раньше мозг бы обошел / счёл нормальным не выполнять. Например: взяла и отнесла Свете платье. В первый день забыла отдать (опять: после того как сделано "самое трудное" — доделать нереально). А во второй прямо отдала! Мне кажется, что причина такого улучшения не в том, что у меня улучшился непосредственно контроль / воля, а в том, что я смогла сформировать в собственной голове образ себя как более ответственного человека, чем ранее. Фактически, единственное что поменялось - это ожидание мозга от себя (да, я могу не справиться, но я ответственный человек, мне это важно). Я думаю, я задействую тот ресурс, который был у меня всегда, но который я не использовала по причине "я всё равно ничего не сделаю, я растяпа, я безответственная". Его немного, как раз на эти 5-10%. Сильно не поможет, и всё-таки.
Волевого ресурса притом больше не стало. Как я могла заставить себя сделать максимум три-четыре вещи в день — так и могу.
Важное осознание (видимо, это характерно для СДВГ, многие описывают это в схожих терминах): мне/нам волевое усилие нужно не только для того чтобы сделать то, что не хочется — но и для того что хочется. Почитать книгу, посмотреть фильм, отдохнуть — расходуется воля из того же ресурса, что и на рутину. Ненавижу смотреть кино, потому что одна полнометражка это так же утомительно как примерно половина рабочего дня.
Потом, я наплевала на то, что правило "сделай это прямо сейчас" очень усиливает отвлекаемость и по возможности стараюсь делать все маленькие дела прямо сейчас. Переключиться обратно на более длинные задачи обычно не выходит, но сделанная мелочь немного уменьшает ту часть шума, которая "ты не написала Д. чтобы / смотри Майя что-то пролила, на полу мокр / а письмо-то, письмо / ...записать Антона в газовую службу!".
Потом, я, работая, стала включать в уши ЧЕРТОВСКИ ГРОМКИЙ звук ирландского побережья от mynoise. Такой чтобы уши тряслись. Это помогает немножко контролировать ту "вечно скучающую часть", которая вечно ищет чем бы заняться. Иногда она соглашается послушать Ирландию и отстать от меня.

Пробовала медитацию, медитация по-прежнему не получается. Единственный её результат — внутреннее радио выкручивает громкость и начинает истерично скакать.

Плохое: продолжается астения и то неврологическое расстройство зрения с неспособностью нормально видеть, когда фон ярче, чем объект / с расплывающимися тонкими линиями / с неспособностью концентрироваться сразу на всём поле зрения. Это ужасно, потому что очень устают глаза и трудно смотреть, и особенно потому что трудно читать построчно (я привыкла читать весь лист по диагонали, а сейчас мозг его сразу весь не воспринимает).

Не выдержала искушения, выпила страттеру утром в пятницу, а не в субботу. Жду потерянного дня на работе и тошноты, эффекта не жду (жду, конечно. как поездки в диснейленд. но традиционно боюсь верить в хорошее). Это не самый рациональный поступок - следовало подождать, восстановится ли зрение - но я не знаю, насколько мне хватит гиперфикса на собственной психике, а без него толку будет гораздо меньше, механическое питьё таблеток.

@темы: лытдыбр

---

У меня недиагностированный СДВГ, но это точно он.

Здесь нужно оговориться, что я всю жизнь считала себя совершенно нейротипичным человеком, погрязшим в собственной лени, безответственности и неумении работать. Точнее не так: я что-то подозревала, но всю жизнь не слишком-то об этом задумывалась.
Сейчас мама уверяет меня, что я совершенно нормальная. Я помню — когда я была ребёнком (дело было в девяностые), меня водили по психотерапевтам и экстрасенсам. В девяностые одно от другого в провинции практически не отличалось. Они говорили маме: у вас нормальный ребёнок, что вы переживаете? А я говорила: мам, а тётя дура, да? Не думаю, что я на самом деле была сильно аутичной, у меня просто было очень плохо с социализацией. Ну, в любом случае, что бы это ни было, оно отлично компенсировалось. Я всё ещё странная, но всем это нравится.

К сожалению, что с детства только усилилось, так это дефицит внимания.
До сегодня лет я жила с чувством вины, потому что ни одно обещание не могла выполнить и ни одно дело доделать вовремя и до конца. А к чувству вины мой мозг подвязал мощнейшее поведение избегания. То есть: если я начну что-то делать за день до дедлайна и не выполню, я не выполню это никогда, потому что чем дольше простой, тем сильнее вина и тем соответственно сильнее стена, которую мой собственный мозг воздвигает. Если я звонила бабушке вчера, я позвоню ей сегодня. Если я звонила ей три дня назад, вряд ли я сделаю это в этом месяце, потому что мне стыдно.

Для начала любого действия мне надо преодолеть стену, и иногда она непреодолимая (ну, кстати, это общечеловеческое и не имеет отношения к СДВГ).
Для продолжения действия мне надо сохранять мотивацию. Я не могу сосредоточиться усилием воли. У меня вообще нет воли, посредством которой можно действовать.
У меня нет мотивации "я сделаю это и буду молодцом", "я сделаю это и это принесёт мне такие-то преференции". Единственная рабочая мотивация — мне интересно это вотпрямщас.
Я не получаю удовлетворение от начатого и завершённого дела. Если мне удаётся что-то закончить, я просто забываю про это и хватаюсь за что-то ещё. Видимо, это связано с недостатком дофамина.
Я не могу повторять за кем-то действия один в один и не могу делать два раза одно и то же.
Я очень легко поддаюсь вредным привычкам.
А вот совершенно новое открытие: полезные привычки у меня не формируются вообще. Если подумать, у меня нет привычки чистить зубы. Каждый раз для чистки зубов мне нужна мотивация как в первый раз. Я всю жизнь думала, что если заставлять себя что-то делать, то рано или поздно это получится автоматически. Но для формирования привычки нужен дофамин.
У меня нет хобби, потому что у меня их шестьдесят.
Я невнимательная и забывчивая. Я невнимательная и забывчивая. Я невнимательная и очень забывчивая!
У меня сильно скачут мысли. Иногда от этого людям трудно со мною разговаривать. Я не довожу до конца мысль, с которой уже всё понятно.
Если я заставляю себя что-то делать, я делаю это очень плохо, потому что можно заставить себя прийти на работу, но невозможно работать совсем без мозга.

Осенью у меня был тревожный эпизод на фоне отсутствия сна (постковид), и я немного пила лёгкие антидепрессанты — феварин от тревоги и тразодон для нормализации сна. Оба помогли, но внезапно феварин то ли немного помог с дофаминовой регуляцией, то ли, что более вероятно, подснял патологическое чувство вины, и меня хватило на то, чтобы немного систематизировать и описать свои проблемы. До того я дважды пыталась ходить к психологу с проблемой "я безответственная и не умею работать". Оба раза меня хватало на пять раз, потому что что? Потому что привычка не вырабатывается, становится скучно, мозг избегает и отменяет встречу, ну.
Но я не безответственная. У меня блин дефицит внимания. И с этим точно можно жить. Но единственный (кроме таблеток) способ жить с ним — это организоваться так, чтобы никогда не делать неинтересного. Всё. Это трудно, но не труднее чем многое другое. Мне, можно сказать, повезло. У меня когнитивка сохранная (была до ковида, эх) и вообще довольно светлая голова.

По словам моего врача, СДВГ в России не лечат вообще, препаратов нет. Психотерапия никак не помогает концентрации, а помогает только снять чувство вины и примирить с тем фактом, что — ну вот так. Иногда, как я понимаю, помогает находить обходные пути.
В том году мне очень повезло с работой. Это идеальная работа для СДВГ-шника, потому что она практически лишена рутины и потому что каждый месяц мы пишем планы и чек-листы, которые к концу месяца сдаём, так что шансы безнадёжно проебать что-то не так уж высоки. Я пользуюсь этой работой чтобы изучить, как работает моя голова и как эффективно её наебать, чтобы поддержать мотивацию.




Что помогает?

— планировать жизнь и работу так, чтобы избегать рутины
— вообще жёстко планировать, писать списки, чек-листы, вычеркивать, переписывать. Быть ответственной с точки зрения намерения (хотеть выполнять обязательства). Как ни странно, формировать намерение — это тоже работа.
— выгружать мысли из головы. Если бы у меня был другой график, мне бы, наверное, помогали утренние страницы.
— "покупать" себе мотивацию, пусть даже на пару раз. Новыми тряпками для уборки, новой зубной щёткой, новым местом для чтения, новыми знакомствами, занятиями, наклеечками и ритуалами.
— смириться уже с тем, что ритуалы не работают. У нормального человека после пяти, десяти итераций ритуала возникает привычка, а у меня — резистентность и фрустрация оттого что опять не смогла. Но зато можно сразу думать про любой ритуал не как про новую жизнь с понедельника, а как про "недельку". Ну, недельку прозанимаюсь дуолинго. Ну, четыре раза побегаю по утрам, пока есть возможность. Ну, пять раз сварю пиво, а потом брошу.
— разрешить себе восторг и эпизоды гипомании!
— сначала убирать отвлекающие факторы, потом работать
— очень-очень сложное: отказываться от дурных привычек, — особенно от потребления дешёвой информации
— осознавать, что волевой ресурс в день конечен.


У Майи тоже есть дефицит внимания. Не то чтобы я по этому поводу расстраивалась, кстати. Но тем сильнее мне нужно разобраться, как с этим жить, чтобы потом рассказать булке.

@темы: лытдыбр

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Два слова про информационную безопасность. Отдел информационной безопасности у нас в компании вместо ИБ уже на всех уровнях носит неофициальную аббревиатуру КиШ. Потому что ведущие специалисты там Князев и Горшков.

@темы: лытдыбр

---

Я пыталась вести бумажный дневник, но по привычке начинаю выгружать туда всё что в голове, без модерации, — руки для автописьма — и выходит страшно. Когда не пишешь, кажется, что всё с твоею головою нормально, а начинаешь писать и вдруг остаёшься с проживанием горя один на один и пишешь одно и то же как Барт Симпсон.