юдифь с головой олорифма
Сначала за плечо его трясла проводница, потом — Ольга, но только услышав под собою скрежет торможения, он сел на своей полке, несильно ударившись лбом. С трудом вспоминая русские слова, Алёша сказал Ольге:
— Добрый вечер.
Было ещё — или уже — светло. Алёша позднее уже сообразил, проведя на севере несколько ночей, что иногда это одно и то же. Пока он спал в поезде, кто-то украл ночь и положил в карман. Полярный круг представлялся Алёше чем-то ненастоящим, расчерченным пунктиром; он никак не мог про себя поверить, что забрался так высоко — почти что земному шарику на макушку, где остались ещё залысины от великих ледников, где вечная мерзлота — копни — и вот она.
Поезд начал тормозить, сердцебиение его замедлилось. Алёша суетливо собирался. Тапочки, так и не распакованные, он всё-таки распаковал и сунул в карман рюкзака. Он не был вполне уверен, воровство это или нет, но нераспакованные забрать не смог, было слишком неловко. Ольга была уже одета и даже, кажется, накрашена. Они толком не попрощались, потому что Алёша толком и не проснулся — почти не помнил потом, как его вынесло на перрон, как Ольга махала ему рукой, как он вдохнул незнакомый воздух, холодный, светлый и влажный. Этот воздух его и разбудил.
Он зашёл в длинное здание вокзала, сел на длинную скамью. Достал из кармана и поизучал маршрут, распечатанный на желтоватой бумаге. Нужно было найти автовокзал. Выходило так, что ближе всего до автовокзала было пешком, к тому же, ему оставалось ещё два часа. Он поел на вокзале, потому что это было недорого. Нашёл по запаху буфет и съел очень невкусную солянку и очень вкусную сосиску в тесте. Потом ещё одну. Поискал глазами выход на улицу, нашёл надпись “выход на перрон через здание касс”. Видимо, то же объявление было написано рядом и пупырышками Брайля, — заботливо, чтобы не затрогали, убранное под оргстекло. Алёша задумчиво постучал по оргстеклу пальцем.
Выход нашёлся с другой стороны. Тяжёлая стеклянная дверь мотнулась в одну сторону, во вторую, как маятник. Снаружи здание вокзала было бодрым, жёлтым и приземистым. За ним тянулись всё рельсы и рельсы, а перед ним лежала маленькая привокзальная площадь. На неё-то и вышел Алёша. Ветер гонял по площади красно-желтый фантик, яркий, как вокзал. Всё остальное было серым. Из середины площади вместо клумбы рос пяток деревьев. Листьев на них ещё не было. На здании вокзала сбоку лепилась надпись: Привокзальная площадь, дом три. Как-то так выходило, что больше на привокзальной площади не было ничего. Несколько машин было припарковано, и только.
Алёша на коленке распаковал рюкзак, вытащил свитер. Разделся, потом оделся обратно, застегнул ветровку, подтянул лямки у чуть-чуть выдохнувшего рюкзака и пошёл по направлению к автовокзалу.
Само слово “Варкута” означало медвежий край, но никаких медведей не было на улицах. Пыль была, и серые дома, похожие на коробки, и запустение. Великолепное здание горного института когда-то было серым, но что-то — не то песок, не то угольная пыль — запорошило его, сделало серый невнятным, грязно-бурым. Алёша шёл и смотрел по сторонам, подмечая всплески цвета. Больше всего ему понравились гаражи. Они были выкрашены зелёным, рыжим и синим, но пыль и погода превратили их в малахитовые, терракотовые и лазоревые в рыжих овсяных крапинках ржи. И пока шёл Алёша вдоль гаражей, точный оттенок ни разу не повторился, только два крайних были свежевыкрашены плоской бурой краской.
Немногочисленные прохожие на него оглядывались. Все они одеты были в серое, чёрное и синее. Машины были чёрные и иногда белые, а если цветные, то уж непременно такие старые, что ржавчина объедала колёсные арки и порожки.
Варкуту отстроили ещё в тридцатых годах — то есть, в ту самую, первую, бессонную волну урбанизации, — и далее под лозунгом “пятилетку в три года” строители и колонизаторы исправно трудились долгими зимними ночами и долгими летними днями, чтобы дать стране огня. Уголь, огненный камень, антрацитово-чёрный, везли по отстроенной тогда же железной дороге, потому что одно без другого — город без дороги, как и дорога без города — теряло всякий смысл. Варкуту окружала тундра, переходящая в горы, переходящие в низины, переходящие в аапа-болота, и всё это называлось особыми, местными, странными для среднерусского слуха названиями. Чуть южнее и почти до самой Варкуты выплёскивались на север языки леса. В этих-то лесах до сих пор обитали, говорили на своём языке, промышляли, возделывали скудную землю, спали те, кто жил там с доисторических времён. Долгожители, родившиеся в другую эпоху, они неохотно шли в города. Им и в голову не приходило отказываться от своей размеренной, ведомой сезонами жизни. В Варкуте, построенной на зырянской земле, тех зырян было, согласно переписи, два с половиной процента.
Попасть в Варкуту (этого Алëша не знал) можно было только поездом — или же автозимником. Зимник был хорош! Укатанный, сияющий под солнцем, со снежными валами по бокам. Но и по зимнику не всякая машина проедет. Проще было погрузить и машину на поезд, словно бы на паром, пересекающий леса и болота словно бескрайнюю реку. Но что делать в Варкуте на машине, которая не способна к передвижению по пересечённой местности! Разве что в городе сидеть.
Такова особенность цивилизации: выросший под её крылом с трудом верит в сущестование мест, почти ею не тронутых; в города, в которые нельзя попасть на автомобиле; в языки, сохранившиеся в первобытном, нетронутом виде. На тех широтах, где цивилизация цветёт, сон короче и быстрее. Поэтому она суетится и верит сама в себя. Местные зовут приезжих морт тэрыб, что означает быстрые люди. Быстрые — это как бабочки. Приходят и уходят. Углём топят всё меньше, и Варкута вымирает. Стоят пустые коробки.
Длинные Алёшины ноги лучше всякой машины принесли его к автовокзалу. На автовокзале было грязнее и теснее, чем на вокзале железнодорожном. Он искал глазами автобус или хотя бы расписание автобусов. Автобусов не было, были приземистые “буханки”, серые и зелёные. Там же стоял внезапный “гелендваген”, а ещё — честное слово — вертолёт. На вертолёте было выведено: САНАВИАЦИЯ. Алёша покрутил это слово про себя так и так, са, на, пошевелил губами, поделил на части, наконец, распознал в нём “авиацию”. Почти сразу обнаружился и вертолётчик.
— Добрый вечер.
Было ещё — или уже — светло. Алёша позднее уже сообразил, проведя на севере несколько ночей, что иногда это одно и то же. Пока он спал в поезде, кто-то украл ночь и положил в карман. Полярный круг представлялся Алёше чем-то ненастоящим, расчерченным пунктиром; он никак не мог про себя поверить, что забрался так высоко — почти что земному шарику на макушку, где остались ещё залысины от великих ледников, где вечная мерзлота — копни — и вот она.
Поезд начал тормозить, сердцебиение его замедлилось. Алёша суетливо собирался. Тапочки, так и не распакованные, он всё-таки распаковал и сунул в карман рюкзака. Он не был вполне уверен, воровство это или нет, но нераспакованные забрать не смог, было слишком неловко. Ольга была уже одета и даже, кажется, накрашена. Они толком не попрощались, потому что Алёша толком и не проснулся — почти не помнил потом, как его вынесло на перрон, как Ольга махала ему рукой, как он вдохнул незнакомый воздух, холодный, светлый и влажный. Этот воздух его и разбудил.
Он зашёл в длинное здание вокзала, сел на длинную скамью. Достал из кармана и поизучал маршрут, распечатанный на желтоватой бумаге. Нужно было найти автовокзал. Выходило так, что ближе всего до автовокзала было пешком, к тому же, ему оставалось ещё два часа. Он поел на вокзале, потому что это было недорого. Нашёл по запаху буфет и съел очень невкусную солянку и очень вкусную сосиску в тесте. Потом ещё одну. Поискал глазами выход на улицу, нашёл надпись “выход на перрон через здание касс”. Видимо, то же объявление было написано рядом и пупырышками Брайля, — заботливо, чтобы не затрогали, убранное под оргстекло. Алёша задумчиво постучал по оргстеклу пальцем.
Выход нашёлся с другой стороны. Тяжёлая стеклянная дверь мотнулась в одну сторону, во вторую, как маятник. Снаружи здание вокзала было бодрым, жёлтым и приземистым. За ним тянулись всё рельсы и рельсы, а перед ним лежала маленькая привокзальная площадь. На неё-то и вышел Алёша. Ветер гонял по площади красно-желтый фантик, яркий, как вокзал. Всё остальное было серым. Из середины площади вместо клумбы рос пяток деревьев. Листьев на них ещё не было. На здании вокзала сбоку лепилась надпись: Привокзальная площадь, дом три. Как-то так выходило, что больше на привокзальной площади не было ничего. Несколько машин было припарковано, и только.
Алёша на коленке распаковал рюкзак, вытащил свитер. Разделся, потом оделся обратно, застегнул ветровку, подтянул лямки у чуть-чуть выдохнувшего рюкзака и пошёл по направлению к автовокзалу.
Само слово “Варкута” означало медвежий край, но никаких медведей не было на улицах. Пыль была, и серые дома, похожие на коробки, и запустение. Великолепное здание горного института когда-то было серым, но что-то — не то песок, не то угольная пыль — запорошило его, сделало серый невнятным, грязно-бурым. Алёша шёл и смотрел по сторонам, подмечая всплески цвета. Больше всего ему понравились гаражи. Они были выкрашены зелёным, рыжим и синим, но пыль и погода превратили их в малахитовые, терракотовые и лазоревые в рыжих овсяных крапинках ржи. И пока шёл Алёша вдоль гаражей, точный оттенок ни разу не повторился, только два крайних были свежевыкрашены плоской бурой краской.
Немногочисленные прохожие на него оглядывались. Все они одеты были в серое, чёрное и синее. Машины были чёрные и иногда белые, а если цветные, то уж непременно такие старые, что ржавчина объедала колёсные арки и порожки.
Варкуту отстроили ещё в тридцатых годах — то есть, в ту самую, первую, бессонную волну урбанизации, — и далее под лозунгом “пятилетку в три года” строители и колонизаторы исправно трудились долгими зимними ночами и долгими летними днями, чтобы дать стране огня. Уголь, огненный камень, антрацитово-чёрный, везли по отстроенной тогда же железной дороге, потому что одно без другого — город без дороги, как и дорога без города — теряло всякий смысл. Варкуту окружала тундра, переходящая в горы, переходящие в низины, переходящие в аапа-болота, и всё это называлось особыми, местными, странными для среднерусского слуха названиями. Чуть южнее и почти до самой Варкуты выплёскивались на север языки леса. В этих-то лесах до сих пор обитали, говорили на своём языке, промышляли, возделывали скудную землю, спали те, кто жил там с доисторических времён. Долгожители, родившиеся в другую эпоху, они неохотно шли в города. Им и в голову не приходило отказываться от своей размеренной, ведомой сезонами жизни. В Варкуте, построенной на зырянской земле, тех зырян было, согласно переписи, два с половиной процента.
Попасть в Варкуту (этого Алëша не знал) можно было только поездом — или же автозимником. Зимник был хорош! Укатанный, сияющий под солнцем, со снежными валами по бокам. Но и по зимнику не всякая машина проедет. Проще было погрузить и машину на поезд, словно бы на паром, пересекающий леса и болота словно бескрайнюю реку. Но что делать в Варкуте на машине, которая не способна к передвижению по пересечённой местности! Разве что в городе сидеть.
Такова особенность цивилизации: выросший под её крылом с трудом верит в сущестование мест, почти ею не тронутых; в города, в которые нельзя попасть на автомобиле; в языки, сохранившиеся в первобытном, нетронутом виде. На тех широтах, где цивилизация цветёт, сон короче и быстрее. Поэтому она суетится и верит сама в себя. Местные зовут приезжих морт тэрыб, что означает быстрые люди. Быстрые — это как бабочки. Приходят и уходят. Углём топят всё меньше, и Варкута вымирает. Стоят пустые коробки.
Длинные Алёшины ноги лучше всякой машины принесли его к автовокзалу. На автовокзале было грязнее и теснее, чем на вокзале железнодорожном. Он искал глазами автобус или хотя бы расписание автобусов. Автобусов не было, были приземистые “буханки”, серые и зелёные. Там же стоял внезапный “гелендваген”, а ещё — честное слово — вертолёт. На вертолёте было выведено: САНАВИАЦИЯ. Алёша покрутил это слово про себя так и так, са, на, пошевелил губами, поделил на части, наконец, распознал в нём “авиацию”. Почти сразу обнаружился и вертолётчик.