Лето. VII. Чёрные избы

Сверху Алёша видел всё. Село под ними пускало в небо узкие дымы, они поднимались столбами, туда, где стоял вертолёт. Даже сверху оно было большое. С трёх сторон его обнимал частоколом лес. Сверху было непонятно, какой это лес: высокий или нет. Тёмные пятна ельника, светлые пятна чего-то лиственного, наверное, березняка. С четвёртой стороны были всё те же холмы, но уже почти голые, с деревцами то тут, то там. Вокруг деревни в лес врубались полотнища полей, чем-то, очевидно, засеянных. Но их было совсем немного.
— Ты гля, — сказал Данила и указал куда-то рукой. Как-то ему удавалось перекрывать голосом вертолётный шум. Алёша послушно глянул и увидел, что внизу змеится голубая река, а по ту её сторону из леса тоже тянутся дымы.
— Там вон у нас староверы живут, — сказал Данила, — а воооон там — чудаки. Смотри хорошенько, всех лечить будешь.
Где живут загадочные чудаки, Алёша не разобрал. То ли они не жгли печей, то ли трудно было смотреть против солнца. Солнце! Оно вышло вдруг, расчертило всё белым и голубым. Всё посветлело, только ельники как будто стали ещё темнее. Алёша смотрел вперёд и вниз, сколько позволяло вертолётное окно. Стекло было чистое, но мелко царапаное, словно его чистили до блеска железной щёткою. Свет играл на царапках, и от этого всё вдруг показалось Алёше ненастоящим. Такое холодное, белое,колодезное солнце в Москве бывало только поздней осенью. Но ведь ещё лето? Да что там, лето только начиналось. Распогодится, горячо пообещал себе Алёша. Вот завтра и распогодится. Данила тихо и смешно ругался под нос на каких-то маслопупов, из-за шума было трудно разобрать, кто они и чем именно провинились.
— Держись крепче, — сказал Данила, и вертолёт пошёл снижаться.
Вертолёт сел на отшибе, ткнулся лыжами в бетонные плиты перед невысоким кирпичным строением. Алëша было подумал, что это больница, но это была не больница, а магазин. У магазина никого не было, и вокруг тоже никого не было. Зато от него начиналась улица, прямая и широкая. На неë выходили избы.

Избы эти, окружённые лесом, были удивительные, — вправду, было бы странно думать, что избы везде одинаковые, но эти были вот какие: высокие и большие, о двух этажах, и с маленькими окнами наверху. Снизу жила скотина, а над ней, как потом узнал Алёша, на веревочных сетях хранили, чтобы не залеживалось, сено. Сверху были жилые комнаты. На высокое крыльцо вели крутые лестницы с простыми, без резьбы, перилами. Вместо наличников маленькие окна украшали ставни, кое-где запертые. Иногда две-три избы соединялись друг с другом переходами. И всё, всё до последнего сарая, до простого конька на крыше было иссиня-чëрным. От этого создавалось странное, двойственное ощущение: всё было как будто бы добротным, и всë-таки напоминало пожарище.
Рядом с магазином стояла какая-то хозяйственная постройка, и к ней осторожно подошёл Алëша, колупнул. Доски были вправду горелые.
— Чтоб не отсыревали, — понял Данила и пояснил, — жженое-то дерево совсем не отсыревает. Ну, это раньше доску обжигали, а сейчас-то всë больше креозотом пропитывают. Тоже похоже на горелки, черное, только воняет зверски. Как будто, знаешь, выпил и шпалой занюхал.
Алёша прислушался. От горелых досок пахло вкусно: смолой и костром, человеческим жильëм, незнакомой травой. Его всё удивляло одинаково и вместе с тем не удивляло. Он понюхал ещë воздух. Тот дрожал от запахов. Тревога, охватившая было его с ног до головы, вдруг улеглась, но не исчезла: заворочалась, устраиваясь поудобнее.
Навстречу им шла женщина. Она несла вёдра. Возраста она была… трудноопределимого. Издалека Алëша дал бы ей лет сорок, но вблизи оказалось, что у неë ясное, чистое лицо.
— Едут новосёлы, лица невесёлы, — закричала она, — Данила приехал, доктора привёз! Ох, да чернявенького какого!
— Здравствуйте, — оскорблённо сказал Алёша.
— Галка, — сердито сказал Данила, — хоть бы перевернула, сил никаких нет.
— Суеверный какой, — засмеялась Галка и поставила вёдра на землю. Вёдра пусто брякнули.
— Пилотам положено, — важно сказал Данила, — Галина, это у нас доктор приехал из Москвы. Алексей… как тебя бишь по батюшке?
— Что — меня бишь по батюшке? Зачем? — засомневался Алёша, заподозрив обидное.
— Ну отчество у тебя какое, — сказал Данила, — Алексей — кто?
Алёша растерялся и замешкался, потом покрутил и так и так, сказал:
— Бамиделович.
Вышло вроде бы и неплохо. В институте всех его коллег звали по имени-отчеству, но, конечно, он, Алëша, был студентом Мпембой, а индус Найда, ординатор, как раз дослужился до доктора Найды.
— Батькович, — перевела Галка.
— Бамиделович, — настойчиво сказал Алëша.
— Ох, а до чего обувь то у тебя чудная, доктор, — захохотала Галка, уставившись на Алёшины кроссовки, — вот сразу оно и видно: москвич.
— Ох ты ж, — сказал Данила, — а что, переобуться-то не во что?
— Переобуем, — пообещала Галка, — Данилушка, ты его проводи до фельдшерского пункта, я уж потом приду.
— Конечно, — сказал Данила, — вот вам делать тут нечего, а мне ещё обратно лететь.
— Гонору столько, — сказала Галка, обращаясь к Алëше, — словно сам крыльями машет. Ты иди, Алексей Батькович, иди, я воды принесу, обувку тебе справлю и сразу приду.
Она подхватила вëдра и пошла своей странной, немолодой походкой куда-то вдоль изб.
— Галка — это как птица? — спросил Алëша, хотя собирался спросить совершенно другое.
— Птица, птица, — сказал Данила, — взяла и усвистала. Ладно, пошли уж.
И они пошли.

@темы: тексты, зимовье

---

Лето. VI. Вертолётчик Данила (экивоки)

Он водил пальцем по экрану мобильника, зажатого в могучей руке, таким движением, словно пытался подцепить что-то плоское и маленькое.
— Ага, — громко и неторопливо сказал он наконец и поднял удивлённые глаза на Алёшу, — ты, что ли, новый доктор из Москвы будешь?
— Я, — сказал Алёша и старательно повторил: — а вы, что ли, водитель?
— Пилот, — сказал вертолëтчик и воздел к небу палец, — не водитель.
Он подумал.
— Я пилот, потому что в санавиации работаю. А так я и катер по разливу вожу, и снегоход. А сейчас вертолётом. Но я так думаю, что я всегда пилот.
— Мне сказали, будет автобус, — сказал Алëша, — вот, у меня написано автобус. Вы пилот автобуса?
— Мало ли чего у кого написано, — сказал вертолëтчик и показал Алëше телефон, — мне Дмитрий Сергеич из департамента эсэмэску написал: встречать столичного доктора. Волосы чёрные, курчавые, куртка яркая. Написано, что не пропущу. Ну, такого точно не пропустишь. Почему из департамента просто не написали, что негра пришлют? Я уже час тут стою и чернявеньких выглядываю. Зачем эти экивоки?
— Считается, что негр — нехорошее слово, — сказал Алëша, — мы себя так не называем.
Он подумал. Добродушное удивление вертолётчика его не задело совсем, а вот экивоки департамента задели. Он уточнил:
— Но наверное, можно было написать — чёрный.
— Так это ж одно и то же, — удивился вертолетчик ещё пуще, — негр на испанском и есть чёрный. Разве ж это обидно. А если бы написали чёрный, я б подумал, что дагестанца какого пришлют. Дагестанцы плохие доктора.
— Почему? — вконец опешил Алëша, собравшись возражать. Он вспомнил, что дагестанцем был Юсуф с педиатрического. Он был хорошим доктором и уж совершенно точно не мог тягаться с Алёшей в интенсивности окраса.
— Потому что хороший дагестанец за полярный круг не поедет! — отрезал вертолëтчик, и Алëша тут же понял, что его проще убить, чем переспорить.
— Алëша, — сказал он.
— Данила, — сказал вертолëтчик и пожал Алëшину розовую ладонь.

Внутри у вертолёта было как в кабине скорой помощи. Практику на скорой Алёша вспоминал с весёлым содроганием. Водителем в пятой бригаде был Семён. Он пил. И он был красный. Алёша подозревал у него сердечно-сосудистое, потом фотодерматит, потому что нормальный человек таким красным быть не может. Алёша был очень чёрным, а Семён был очень красным, как флаг. В том, что он проходил один за другим предрейсовые осмотры, Алёша видел бы что-то мистическое, если бы не считал, что мистики не бывает. Семён водил болид скорой помощи так, как будто вёз картошку.
— Данила, — сказал Алёша, наполовину всунувшись в кабину, — мы можем, пожалуйста, поехать на машине?
— Не дрейфь, — сказал Данила, — полезай.
Алёша не успел пристегнуться, как вертолёт вздрогнул на своих лыжах, задрожал как будто в лихорадке, и винт взвыл, набирая обороты. Алёша поспешно дёрнул ремешок, придвинул к себе свой рюкзак и приготовился уже к взлёту. Винт подвывал, вертолёт дрожал. Данила выпячивал грудь колесом. Вертолёт дрожал. Винт начал посвистывать. Прошло ужасно много времени. Минуты, может, три или четыре. Потом вдруг стало потише. Алёша с облегчением подумал, что уж конечно они точно не взлетят сегодня. Потом с тревогой — что, может быть, это просто он наконец-то оглох от грохота. Потом — понятно, почему Данила так громко разговаривает.
— Ну, с Богом, — вдруг сказал Данила, размашисто покрестился, мир вздрогнул — лыжи наконец-то оторвались от земли, а вместе с ними и Алёша.
— А сколько лететь? — спросил он, а потом ещё раз, погромче: — Долго лететь-то?
— А? Чего? — обернулся Данила, — да нет, часа два, может. Ветер в морду.
Часа два, подумал Алёша с замиранием сердца, и повторил про себя: ветер в морду. Почему-то это звучало как напутствие.

@темы: тексты, зимовье

---

Лето. V. По ту сторону пунктира

Сначала за плечо его трясла проводница, потом — Ольга, но только услышав под собою скрежет торможения, он сел на своей полке, несильно ударившись лбом. С трудом вспоминая русские слова, Алёша сказал Ольге:
— Добрый вечер.
Было ещё — или уже — светло. Алёша позднее уже сообразил, проведя на севере несколько ночей, что иногда это одно и то же. Пока он спал в поезде, кто-то украл ночь и положил в карман. Полярный круг представлялся Алёше чем-то ненастоящим, расчерченным пунктиром; он никак не мог про себя поверить, что забрался так высоко — почти что земному шарику на макушку, где остались ещё залысины от великих ледников, где вечная мерзлота — копни — и вот она.
Поезд начал тормозить, сердцебиение его замедлилось. Алёша суетливо собирался. Тапочки, так и не распакованные, он всё-таки распаковал и сунул в карман рюкзака. Он не был вполне уверен, воровство это или нет, но нераспакованные забрать не смог, было слишком неловко. Ольга была уже одета и даже, кажется, накрашена. Они толком не попрощались, потому что Алёша толком и не проснулся — почти не помнил потом, как его вынесло на перрон, как Ольга махала ему рукой, как он вдохнул незнакомый воздух, холодный, светлый и влажный. Этот воздух его и разбудил.
Он зашёл в длинное здание вокзала, сел на длинную скамью. Достал из кармана и поизучал маршрут, распечатанный на желтоватой бумаге. Нужно было найти автовокзал. Выходило так, что ближе всего до автовокзала было пешком, к тому же, ему оставалось ещё два часа. Он поел на вокзале, потому что это было недорого. Нашёл по запаху буфет и съел очень невкусную солянку и очень вкусную сосиску в тесте. Потом ещё одну. Поискал глазами выход на улицу, нашёл надпись “выход на перрон через здание касс”. Видимо, то же объявление было написано рядом и пупырышками Брайля, — заботливо, чтобы не затрогали, убранное под оргстекло. Алёша задумчиво постучал по оргстеклу пальцем.
Выход нашёлся с другой стороны. Тяжёлая стеклянная дверь мотнулась в одну сторону, во вторую, как маятник. Снаружи здание вокзала было бодрым, жёлтым и приземистым. За ним тянулись всё рельсы и рельсы, а перед ним лежала маленькая привокзальная площадь. На неё-то и вышел Алёша. Ветер гонял по площади красно-желтый фантик, яркий, как вокзал. Всё остальное было серым. Из середины площади вместо клумбы рос пяток деревьев. Листьев на них ещё не было. На здании вокзала сбоку лепилась надпись: Привокзальная площадь, дом три. Как-то так выходило, что больше на привокзальной площади не было ничего. Несколько машин было припарковано, и только.
Алёша на коленке распаковал рюкзак, вытащил свитер. Разделся, потом оделся обратно, застегнул ветровку, подтянул лямки у чуть-чуть выдохнувшего рюкзака и пошёл по направлению к автовокзалу.
Само слово “Варкута” означало медвежий край, но никаких медведей не было на улицах. Пыль была, и серые дома, похожие на коробки, и запустение. Великолепное здание горного института когда-то было серым, но что-то — не то песок, не то угольная пыль — запорошило его, сделало серый невнятным, грязно-бурым. Алёша шёл и смотрел по сторонам, подмечая всплески цвета. Больше всего ему понравились гаражи. Они были выкрашены зелёным, рыжим и синим, но пыль и погода превратили их в малахитовые, терракотовые и лазоревые в рыжих овсяных крапинках ржи. И пока шёл Алёша вдоль гаражей, точный оттенок ни разу не повторился, только два крайних были свежевыкрашены плоской бурой краской.
Немногочисленные прохожие на него оглядывались. Все они одеты были в серое, чёрное и синее. Машины были чёрные и иногда белые, а если цветные, то уж непременно такие старые, что ржавчина объедала колёсные арки и порожки.
Варкуту отстроили ещё в тридцатых годах — то есть, в ту самую, первую, бессонную волну урбанизации, — и далее под лозунгом “пятилетку в три года” строители и колонизаторы исправно трудились долгими зимними ночами и долгими летними днями, чтобы дать стране огня. Уголь, огненный камень, антрацитово-чёрный, везли по отстроенной тогда же железной дороге, потому что одно без другого — город без дороги, как и дорога без города — теряло всякий смысл. Варкуту окружала тундра, переходящая в горы, переходящие в низины, переходящие в аапа-болота, и всё это называлось особыми, местными, странными для среднерусского слуха названиями. Чуть южнее и почти до самой Варкуты выплёскивались на север языки леса. В этих-то лесах до сих пор обитали, говорили на своём языке, промышляли, возделывали скудную землю, спали те, кто жил там с доисторических времён. Долгожители, родившиеся в другую эпоху, они неохотно шли в города. Им и в голову не приходило отказываться от своей размеренной, ведомой сезонами жизни. В Варкуте, построенной на зырянской земле, тех зырян было, согласно переписи, два с половиной процента.
Попасть в Варкуту (этого Алëша не знал) можно было только поездом — или же автозимником. Зимник был хорош! Укатанный, сияющий под солнцем, со снежными валами по бокам. Но и по зимнику не всякая машина проедет. Проще было погрузить и машину на поезд, словно бы на паром, пересекающий леса и болота словно бескрайнюю реку. Но что делать в Варкуте на машине, которая не способна к передвижению по пересечённой местности! Разве что в городе сидеть.
Такова особенность цивилизации: выросший под её крылом с трудом верит в сущестование мест, почти ею не тронутых; в города, в которые нельзя попасть на автомобиле; в языки, сохранившиеся в первобытном, нетронутом виде. На тех широтах, где цивилизация цветёт, сон короче и быстрее. Поэтому она суетится и верит сама в себя. Местные зовут приезжих морт тэрыб, что означает быстрые люди. Быстрые — это как бабочки. Приходят и уходят. Углём топят всё меньше, и Варкута вымирает. Стоят пустые коробки.
Длинные Алёшины ноги лучше всякой машины принесли его к автовокзалу. На автовокзале было грязнее и теснее, чем на вокзале железнодорожном. Он искал глазами автобус или хотя бы расписание автобусов. Автобусов не было, были приземистые “буханки”, серые и зелёные. Там же стоял внезапный “гелендваген”, а ещё — честное слово — вертолёт. На вертолёте было выведено: САНАВИАЦИЯ. Алёша покрутил это слово про себя так и так, са, на, пошевелил губами, поделил на части, наконец, распознал в нём “авиацию”. Почти сразу обнаружился и вертолётчик.

@темы: тексты, зимовье

---

ЛЕТО. IV. Всё греть

Купе тоже оказалось новым с иголочки. На узких синих диванчиках лежало бельё в хрустящей полиэтиленовой обёртке. Внизу стояли три пары тапочек, цветных и одноразовых. Алёша поискал глазами четвёртую пару и тут же встретился глазами с женщиной неопределённого возраста. Она посмотрела на Алёшу поверх книжки и весело сказала:
— Гутен таг!
— Здравствуйте, — сказал Алёша и сел с краешку, поставив рюкзак на колени. Таг — это было сильно сказано. За окном только-только разгорался гутен морген, безоблачное утро самого начала бесконечного лета. На Алёшу вдруг накатили тоска и счастье, какие — следовало бы сказать — всегда накатывали на него в дороге. Но правда состояла в том, что не так уж часто Алёше доводилось путешествовать. К тому же, каждое путешествие оказывалось в какой-то степени судьбоносным. Сегодня о судьбе не думалось. Он, в частности, задумался вот о чём: обязательно ли надо разуваться, и прилично ли расшнуровывать кроссовки прямо здесь или надо бы выйти. Пока он думал, женщина отложила книжку, привстала и вдруг спросила:
— Вопрос на миллион, сосед. Вам душно или дует?
— Дует, — весело сказал Алёша, — но вы открывайте, я не боюсь, я привык.
Она повисла на фрамуге, та поддавалась туго, и Алёша помог. Сразу стало свежее, и Алёша окончательно передумал пока разуваться.
— Ольга, — сказала женщина и протянула узкую ладонь. Ладонь была худая, смуглая и как будто старше лица. Безымянный палец перерезала светлая полоска незагорелой кожи. Алёша неловко пожал её и сказал:
— Аликс Мпемба.
— Саша? — деловито уточнила Ольга.
— Алёша, — сказал Алёша.
— Врач?
Алёша развёл руками.
— Коллег обычно по имени-отчеству, — сказала Ольга, — но да ладно. Я в отпуск, к семье, а вы-то куда, коллега?
— По целевому, — сказал Алёша непривычную ещё для губ фразу, и она посмотрела на него по-новому: с весёлым любопытством.
— На лето? На год?
Алёша кивнул.
— Далеко ли?
Алёша махнул рукой, справедливо рассудив, что название деревни, которое и сам он не помнил, ничего Ольге не скажет.
Зашла женщина-проводник, проверила по второму кругу документы, водя по ним коротко остриженным ногтем. Алёша отметил, что из кармана у неё торчит платок.
— Будьте здоровы, — строго сказал он, когда она всё-таки чихнула, закрывшись обшлагом форменной синей куртки.
— Погрейте нос кружкой с чаем, — посоветовала Ольга, — вот так, — и приложила к щеке свою маленькую бутылку с минералкой.
Проводница с интересом на неё посмотрела.
— Нет, — сказал Алёша, — а вдруг это гайморит. Нельзя нагревать гнойные воспаления! Не надо чаем. Хотите я дам вам противовоспалительное?
Проводника как ветром сдуло.
Ольга убрала паспорт и с интересом разглядывала Алёшу с ног до головы, прихлёбывая минералку. К разглядываниям вообще он привык, но эти как будто бы касались не его, Алёши, лично. Не следовало, конечно, лезть с советами. Но ведь Ольга сама начала!
— В России очень любят всё греть, — сказал он, как бы извиняясь, — гайморит, поясницу. Ушибы и растяжения. Детей. Особенно детей.
— Сколько вам лет, коллега? — спросила Ольга.
— Двадцать четыре, — сказал Алёша.
— Ещё лет десять, и вы проникнетесь народной мудростью.
— Доказательная медицина… — сказал Алёша возмущённо.
— Доказательная медицина работает статистически, студент, — сказала Ольга, — но она никогда не работает на отдельно взятой бабке. Бабку надо греть. Если вы её не будете греть, она не выздоровеет вам назло.
— Ерунда какая-то, — сказал Алёша.
Ольга весело рассмеялась. Она вообще была смешливая. Алёше это понравилось. Он, конечно, не любил, когда над ним смеялись, но у Ольги выходило необидно.
— Пойдёмте за чаем, коллега, — сказала она.
Они сходили за чаем (у Ольги оказались при себе очень вкусные пакетики и ещё овсяное печенье, тоже Алёшино любимое) и долго его пили. Ольга задумалась, глядя за окно. Дверь купе они открыли, и из длинного коридора било солнце, летнее, заполошное. Потом Алёша лёг на верхнюю полку, не застилая, и пытался читать. Наверху быстро стало жарко, и он спустился, но внизу было слишком светло, чтобы читать со старой читалки. Поезд делал своё “тудум-тудум”, и Алёшино сердце делало “тудум-тудум”, и буквы делали “тудум-тудум”, и следовало признать уже, что мешало вовсе не солнце. Бесстрашия, с которым он отправился в эту дорогу — в точности как в предыдущую — хватило ровно до момента бездействия, тишины. Он подумал: врач общей практики! Участковый терапевт, вот что такое врач общей практики. Николай научил его слову “спихотерапия” — это когда участковый терапевт, зажатый протоколами, временными рамками, чертовски маленькой зарплатой и огромным количеством бумажной работы, лечит только насморк. А на всё остальное выписывает направление к профильным врачам. Я буду выписывать направление к профильным врачам, успокоительно пообещал себе Алёша. В райцентре — какое странное слово — есть больница, и там есть окулист, и стоматолог есть, и кардиолог… уж конечно. До райцентра добраться можно, только далеко. А если инфекция? А если травма? А если — тут ему стало совсем страшно — а если сложные роды? У них был практикум по хирургии, и Алёша знал, что рука у него твёрдая. Но акушерство — вот акушерство пугало его до дрожи. Лечить больного и то было страшно, но каково было — взять здоровую жензину со здоровым младенцем внутри и сделать так, чтобы младенец стал снаружи. Что он будет делать, если вдруг роды? Он понял, что мысленно листает учебник и ничегошеньки не помнит по акушерству. Что он будет делать? Греть, что ли? А если инсульт? А если острый пиелонефрит? А если перитонит? А если всë-таки роды?
Он почувствовал, как покрывается потом.
В купе зашла Ольга — и когда она только успела выйти — растянулась на своём месте, сунула ноги под простынку.
— Хотите ещё чаю, коллега? — весело спросила она. Алёше показалось, что каким-то непостижимым образом она догадывается о его терзаниях.
— Да, — сказал Алёша, хотя чаю не хотел. Сходил, принёс две кружки. Пока шёл к хвосту вагона — мысленно хоронил карьеру врача, себя, свою незадачливую пациентку — хорошо если бабку, а вдруг роженицу. А когда шёл обратно, стараясь не капнуть кипятком из полных стаканов, вдруг поймал ступнями качание поезда и вдруг всем ствоим существом почувствовал, что летит вперёд — со скоростью вагона и даже чуть быстрее, обгоняя его — летит на загадочный север, и жизнь его там ждёт совершенно новая, и не так ли он боялся, когда в прошлый раз садился в машину и трясся по грунтовке, и не знал, что его ждёт впереди, в стране холодов и медицины — и вдруг поверил, что непременно справится, и на этих крыльях пролетел мимо двери купе, и пришлось возвращаться (восторг уже немного поутих). Поставил стаканы на стол. Поправил пальцем мелко задребезжавшую ложечку, чтобы не звякала.
За окном мелькнула церковь на холме, и Ольга коротко перекрестилась.
— Врач должен быть материалистом, — сказал Алëша, и Ольга снова рассмеялась.

@темы: тексты, зимовье

---

ЛЕТО. III. Однёрка

Вчера прощались шумно, а сегодня Алёша поднялся до света, — точнее, свет-то уже брезжил сквозь грязноватые оконные стёкла, но Алёша, заправляя постель, подумал, что куда чаще заставал такой свет, засиживаясь допоздна над конспектами. Он и не спал почти. Снял телефон с зарядки, смотал проводок и сунул в кармашек рюкзака.
Рюкзак стоял на опустевшей койке и был огромным, как будто вырос за ночь. Как его такой тащить? Алёша покрутил в руках тапочки, — они назывались смешным словом “стланцы”, хотя что в нём смешного, он объяснить не мог, — тапочки уже не лезли. Тогда он аккуратно поставил их под кровать и пошёл чистить зубы в маленькую, общую на две спальни ванную. Умывальника там было два, а зеркал за ними не было. Зеркало висело рядом с розеткой для электробритвы, и брезгливый Николай всё время ругался на то, что кто-то из соседей опять не подмёл за собою щетину.
Алёша дочистил зубы, плеснул в лицо холодной, озябшей за ночь в трубах водой и вернулся в комнату. Номер её был сто тридцать четвёртый, что было необъяснимо, потому что находилась она на втором этаже, и прочие комнаты — кроме сто тридцать четвёртой и сто тридцать пятой — были двухсотыми. Цифры были намалёваны краской по трафарету, и единица пропечаталась плоховато. Алёша вдруг вспомнил их с Николаем первого соседа, — тот был из Сыктывкара и когда диктовал что-нибудь, говорил не “единица”, а “однёрка”. Почему-то имя соседа стёрлось из памяти, хотя он прожил с ними целый семестр.
Имя стёрлось, а однёрка осталась. Сосед был невысоким, кряжистым и хитроватым.
Вот бы кому, подумал Алёша спокойно, на север ехать. Да он и уехал на север, завалив экзамены после первого семестра. Интересно, кто он теперь? Фельдшер скорой помощи?
Он подровнял стопку книг, которые Николай обещал отнести за него в университетскую библиотеку. Рюкзак всё ещё стоял на кровати, но показался теперь не огромным, а крошечным. Вся Алёшина жизнь в него уместилась: и книги, и шесть последних лет, и смена белья. Только тапочки (“стланцы”, снова вспомнил Алёша и улыбнулся) не влезли.
Посмотрел на спящего Николая — тот бесшумно дышал во сне. Обвёл глазами комнату. Она тоже вдруг показалась ему меньше чем обычно, хотя беспорядок уже убрали.
Утренний свет уже стал ярким, почти дневным, и непонятно было, отчего это все спят ещё.
Он тряхнул головой, прогоняя остатки сна, закинул рюкзак за спину, потянул за лямки, устраивая его на плечах поудобнее, и вышел вон.
Метро уже работало, и он прошёл своим быстрым шагом в высокие, в два своих роста, двери. Приложил карточку, встал на эскалатор, поплыл вниз, по привычке считая лампы. Алёша любил метро. Встречая в какой-нибудь книжке дворцовую залу, непременно воображал себе Киевскую или Проспект мира, но больше прочих станций обожал Новослободскую, потому что вообще испытывал слабость ко всему цветастому.
В полупустом вагоне сел на новенький диванчик один, с краю. Опрятная старушка напротив пробормотала себе под нос, но так, чтобы Алёша услышал:
— Развелось черножопых!
И настроение у Алёши немного испортилось.
Но на вокзале он купил себе два длинных сэндвича с ветчиной и маринованными огурцами и неожиданно повеселел. Посмотрел на часы и решил наверх, в зал ожидания, не подниматься: прислонился к стене и стал жевать.
Дядька в полосатой тельняшке и с красным лицом остановился, тоже уставился на табло, оттянул заскорузлым пальцем уголок глаза. Пробормотал:
— Ничего не вижу. Воркута, Воркута… Не могут делать крупнее, что ли! Вон даже для слепых везде пупырышков этих понавесили, а для нормальных людей нормальное табло сделать не могут.
Алёша кусал сэндвич и думал: а всё-таки какое красное у него лицо. Вряд ли алкоголизм, непохоже, а скорее что-то сосудистое. Полосатый тоже смерил его суровым взглядом.
— Этот вон всё видит, небось, — сказал он неведомо кому, — только вообще по русски не говорит.
— Я говорю, — сказал зачем-то Алёша. Зрение у него действительно было прекрасным, великолепная единица на оба глаза.
— Опа, — сказал полосатый, — никак внук олимпиады?
— Олимпиада, — сказал Алёша, — такое имя было. Женское. Олимпиада Самсоновна. Нет. Мою бабушку зовут Хонора Мпемба.
Он, конечно, подыгрывал. Про олимпиаду восьмидесятого года и её многочисленных потомков ему было прекрасно известно.
— Ну ты Пушкин, — сказал полосатый, — образованный какой, надо же.
Пушкин — это было лучше, чем черножопый, но тоже надоело. Почему, подумал Алёша с внезапной тоской, я не могу быть просто Алёша.
На табло появился наконец номер платформы, и он вдруг заторопился, подхватил с пола рюкзак. Зачем было спешить — непонятно, но что-то с самого утра гнало его вперёд, словно бы какой-то попутный ветер.
— Вы бы сердце проверили, — сказал всё-таки Алёша и пошёл, не в силах больше стоять, к выходу. Один только раз обернулся — полосатый смотрел на него озадаченно. Ничего, подумал Алёша, может, и правда проверится.
Спохватившись, нащупал в кармане рюкзака файлик с документами — всё было на месте — вчитался в распечатанный на полуживом общажном принтере билет и пошёл к вагону. Было самое начало лета, но как в мае прихватило холодом, так и не отпустило, и с утра было зябко. На вокзале пахло поездами и ещё почему-то клюквой в сахарной пудре (тут Алёша вздохнул — в зале ожидания был магазинчик с русскими сладостями, но очень дорогой). Вагон был за номером первым, но ближайший вагон оказался шестнадцатым, — и Алёша, ещё раз перепроверив номер поезда, бодро пошёл к голове состава, вдаль по затопленному холодным солнцем перрону.

@темы: тексты, зимовье

---

ЛЕТО. II. Без ноги

Алёша паковал книжки.
Николай стоял, скрестив руки и прислонившись к косяку. Косяк был выкрашен приятной голубой краской, почти новой. Алёша достал книжки с полки, из-под кровати и ещё немного с полки Николая. На подоконнике росла стопка библиотечных книжек, на полу — зачитанной до дыр фантастики, а на кровати торжественно лежали собственные Алёшины учебники. Книг было много. Теперь, когда они занимали почти все поверхности, было решительно непонятно, как они помещались в комнате всё остальное время. На подушке, отдельно от остальных, сиротливо примостился пошарпанный покетбук.
— Там будет интернет? — спросил Алёша, взвешивая на ладони Видаля.
— Спроси ещё, будет ли там электричество, — сказал Николай мрачно.
— А оно будет?
Николай поднял бровь.
— Кстати, Николай, — сказал Алёша, — где моя электрическая банка? А. Вон же она лежит.
Он извлёк из-под подушки перемотанную скотчем портативную батарею.
— На зиму тебе этого не хватит, — едко сказал Николай. Алёша отмахнулся. Он с видимым сожалением сложил на пол все справочники. В большой жёлтый рюкзак пошла только маленькая “Травматология” Котельникова и ещё огромный, красивенный анатомический атлас. Рюкзак сразу приосанился, обзавёлся уголками: атлас еле влез.
— Я всё скачал, — пояснил Алёша и постучал пальцем по покетбуку, — и на телефон тоже скачал. На всякий случай.
Он завернул Котельникова в свитер. Свитер был очень красивый, красно-коричневый, шерстяной и почти наверняка кусачий. От него слабо пахло секонд-хендом. Алёша покрутил свитер так и сяк, но всё-таки сунул в рюкзак, а сверху — шерстяные носки. Носки он покупал в переходе у метро. Конечно, вязали их никакие не бабушки, но продавали именно что бабушки: большие, закутанные по зимнему времени. Носки были разные: синие, и красные, и самые Алёшины любимые — с рябинкой и большим пузатым снегирём. Теперь Алёша вздыхал над Толкином, то так, то этак примеряя его к рюкзаку. Толкин не лез, это было очевидно.
— А подари мне, — сказал вдруг Николай.
— А на, — сказал Алёша и протянул книжку Николаю, — это очень хороший писатель, ты зря его не читал.
Николай взял книгу. Она была тяжёлая как чёрт и щетинилась закладками. Он не любил фантастики. Как-то не срослось. Был он до костного мозга материалистом. Зачем он попросил книжку, он и сам не знал. Зато теперь получалось как будто Алёша уезжал навсегда. Глупости какие, подумал Николай. Ну перезимует и приедет. Сам дурак.
Он никак не мог понять, есть ли у Алёши друзья и, например, считается ли таковым он сам. Размышлять на тему дружбы ему приходилось нечасто. Например, ему всегда было с кем пойти в кино. В школе у него было то, что называется дружный класс. Поэтому большего ему и не хотелось. Однако, с Алёшей они прожили пять лет бок о бок: то вдвоём, то втроём, а прочие соседи менялись. Он вспомнил, как первый раз зашёл в комнату и увидел Алёшу, и тот почему-то на старательном английском сказал ему: хеллоу. Английский у Алёши был смешной, округлый, тоже какой-то как будто бы рязанский. Чтобы не думать о сложных материях, он стал думать, не подселят ли к ним с Бабусей кого-нибудь в Алёшино отсутствие. Очень уж ему не хотелось новых соседей.
Зашли Миша с Бабусей и Алисой.
— Что-то ты к нам зачастил, — сказал Николай. Он догадался, что Миша ходит к ним потому что половина общежития уже разъехалась, и ещё потому что считает отъезд Алёши бесплатным развлечением, за неимением лучшего.
— Видел Глинского, — сказал Миша, — говорит: ничего, перезимует. Но если вы хотите знать моё мнение, я думаю, он сам не рад, что в это ввязался.
— Ну, по крайней мере, план он закроет, — сказал Николай.
— Вот козёл, — вздохнула Алиса, — А мне он нравился ещё.
— Нельзя же нравиться всем, — сказал Алёша.
— Это ты про себя или про Глинского?
— Какая разница.
— Алёша должен нравиться всем, — убеждённо сказала Алиса, — как сто рублей.
— Как хлебушек, — нежно сказал Бабуся. На него зашикали. Алёша сел на кровать, вертя в руках “Экзистенциальную психотерапию” Ялома.
— Это ж научпоп, — презрительно сказал Миша
— Миша, — сказал Алёша, — ты неправ.
По нему вовсе не было похоже, что он терзался экзистенциальными вопросами. Похоже было, что его куда больше волновало, что затопчут лежащие на полу книжки.
— Алёша, — жалостливо сказала Алиса, — ну почему ты не пошёл в психотерапевты? Зачем тебе травматология?
— Зачем тебе травматология, Алёёёёёёёша? — завыл Бабуся.
— Помолчи. Ну серьёзно. Так охота ноги пришивать?
— Сначала ноги пришивать, — сказал Алёша меланхолично, — потом психотерапия. Какая тебе психотерапия без ноги.
— Ну брось. Не такая уж у вас там дикость, — сказал Миша и оглянулся на Николая.
— У вас здесь тоже такая дикость, — сказал Алёша, — на севере.
— Он же в деревню едет, — напомнил Николай, — что он там, бурёнкам будет Ялома читать? А по ноге кто-нибудь хрясь себе топором, и привет.
— Что такое бурёнка? — спросил Алёша, но ему никто не ответил, и он решил про себя, что, как минимум, это что-то коричневое.
— Разве врачи общей практики имеют права ноги пришивать? — с сомнением спросил Миша.
— Не имеют, — сказал Николай, — и не пришивать тоже не имеют. Если уж хрясь топором.
— Ужас какой, — сказал Миша.
— Да брось, — сказал Николай, — чай не красна девица.
— Чай чёрен молодец, — сказал Бабуся, и Алиса наступила ему на ногу.
— Я очень прошу прощения, — сказал Алёша, про которого все как-то и забыли, — я всё понял про девицу, но при чём здесь чай?

@темы: тексты, зимовье

---

ЛЕТО. I. Куда, куда вы ломанулись

— А Алёша куда собрался? — лениво спросил Миша. Он так это спросил, как будто Алёша, о котором шла речь, не лежал здесь же, на соседней кровати (всего их в комнате было четыре), уткнувшись всем лицом в какую-то толстенную книжку — в справочник Видаля, что ли. Всерьёз читать Видаля мог только Алёша. Ещё он что-то брал с блюдечка и жевал. Миша пригляделся и опознал свежую горбушку бородинского. Алёша страстно обожал чёрный хлеб и даже купил на этот счёт в букинистическом какой-то советский учебник для агрономов, но все сошлись на том, что учебник этот не был расчитан на Алёшин субэкваториальный случай.
— В травму, — сказал Николай как про безнадёжно больного.
Миша обидно заржал. Алёша перелистнул страницу и откусил горбушку.
— Я представляю, чо ему на это скажет Глинцев, — сказал Миша и поудобнее уселся на кровати Николая, прямо на подушке.
— Старший или младший? — спросил Николай. Он раскладывал в карманную таблетницу-недельку кругляши мельдония и овальные золотые дирижабли рыбьего жира.
Миша махнул рукой.
— Безнадёжный случай, — сказал он, — в ординатуру в травму берут только наследников травматологических династий. Или по большому пребольшому блату. Или краснодипломников.
— Мы имеем краснодипломника, — сказал Николай, — очень красивый диплом. Можно сказать, под цвет глаз. У нас весь этаж ходил посмотреть. Это у вас в педиатрии красных дипломов пятнадцать штук, а у нас в лечебке сам знаешь.
— А, — поскучнел Миша, — тогда, наверное, куда угодно возьмут. Алёша, ты когда к Глинцеву пойдёшь?
— Вчера, — сказал Алёша, не отрываясь от Видаля, — вчера пойду.
— И он молчал! — возмутился Николай.
— А чего говорить-та, — сказал Алёша с непередаваемой рязанской интонацией.
— Взяли?
— Ну тут как, — уклончиво сказал Алёша.
— Не взяли?
— Возьмут, — убеждённо сказал Алёша.
— Так, — сказал Миша, — только не говори, что он тебе предложил то же, что и Пашке Звягинцеву. Год по целевому отработать врачом общей практики в какой-то дремучей глуши не то у чукчей, не то у эвенков, одна больница на пять деревень, а единственный врач помер, потому что отравился квашеной оленятиной.
— А какое отношение наш университет вообще имеет к квашеной оленятине? — спросил вернувшийся от общего холодильника Бабуся. Он вскрыл зубами пачку колбасной нарезки и попытался по дороге цапнуть вторую горбушку с Алёшиного блюдечка, но тот не глядя хлопнул его по руке. Бабуся ойкнул и направился к продовольственному подоконнику — искать аккуратно обрезанную с двух сторон буханку.
Миша сделал страшные глаза.
— Целевое, — сказал он, — у университета обязательства перед министерством здравоохранения. Москва — кузница кадров. Понимать надо.
Бабуся пожал плечами.
— Алёш, иди в реаниматологию, — сказал Николай мягко.
— В лабдиагносты скажи, — пожал плечами Алёша, — надо-то в травму.
— Алёша, — строго сказал Николай, — тебе Глинцев предлагал к эвенкам? На год по целевому?
— Ну, — сказал Алёша.
— И ты согласился?
— Ну, — сказал Алёша.
— Алёша, ты больной, — сказал Миша.
— Наивный чукотский мальчик, — сказал Бабуся и хихикнул.
Николай схватился за голову.
В комнату постучались и тут же, не дожидаясь ответа, вошли Алиса и ещё одна, незнакомая, с толстой русой косой. Бабуся присвистнул.
— Ты что здесь делаешь, Алиска, — ужаснулся Николай, — меня ж комендант побреет, если узнает, что я к нам барышень вожу.
— Это я к вам барышень вожу, — сказала Алиса, — а вы сидите как дрозды и никого никуда не водите. Нет вашего коменданта и до вечера не будет, его Толик заменяет, он сидит на вахте и впускает всех подряд. Алёша, дай хлебушка.
Алиса уселась рядом с Мишей, а та, что с косой, присела на край Алёшиной кровати.
Алёша аккуратно закрыл Видаля на бумажную закладочку, и оказалось, что это вовсе даже не Видаль, а подарочное — откуда только — издание Толкина. Из Толкина тут и там торчали, как и из остальных Алёшиных учебников, розовые хвостики закладок. По ним он сверялся, когда было настроение, со словарём.
— Можно картошечки пожарить, — сказал он смущённо и тоже сел, спрятав под кровать босые ноги. Пятки у Алёши были круглые и очень ярко-розовые, он их немного стеснялся.
— О, а пойдёмте лучше на Цветной, — сказала Алиса, — погода-то какая. К чёрту картошечку. Давайте вообще в кино.
— Алиса, — проникновенно сказал Николай, — у нас тут и так, можно сказать, кино. Наш будущий коллега намылился по целевому в глухую деревню, на целый год, врачом общей практики. Он безнадёжно отстанет от жизни, начнёт окать, замёрзнет насмерть или отравится квашеной оленятиной. Убеди его пойти в реаниматологи.
Алиса ахнула и с ужасом посмотрела на Алёшу.
— А зимовка, зимовка, Алёш? — сказала она.
— Ебтыть, — сказал Николай, — чем Глинский думал вообще, когда тебе предлагал.
— Я уже решил, — сказал Алёша. Покосился на ту, что с косой, и покраснел, хотя этого, как обычно, никто не заметил.
— Цирк, — сказал Бабуся, — с конями. Он решил.
— Это не смешно, — сказала Алиса и топнула ногою, — это страшно.
— Да ладно, — сказал Алёша, — немного всё-таки смешно. Пойдёмте в кино.
— А что в кино? — спросил тут же Бабуся.
— “Мстители”, — тут же сказала незнакомая девица, — только они заканчиваются уже.
— Неуловимые, — сказал Бабуся.
— На неуловимых-то я бы пошёл, — сказал Николай.
Алиса сердито вздохнула. Алёша украдкой открыл Толкина.
— Что такое “неминуемо”? — спросил он шёпотом у Николая, но Николай его не услышал.

@темы: тексты, зимовье