юдифь с головой олорифма
Ниже — простыня плохих текстов, написанных до двенадцатого, что ли, года. Некоторым лет по десять. Не в хронологическом порядке, а как попало.
В упор не помню, складывала ли я их сюда уже: может быть, и да. Некоторые точно дублируются. Но неработающий поиск по дневнику мешает это отследить. Поэтому будет как есть простыня.
читать дальшеБезумие Тристана
Двери закрыты, окна незрячи, где ты и кто ты?
Заговорить с тобою? Воскликнуть "Входи, входи же!"?
Призрак мой, в ночь от пятницы до субботы
Бредящий разум тонет в болотной жиже,
Я ещё трезв, но и это почти не мешает делу, —
Западный ветер дует во все направленья разом.
Я не безумен, я в эмиграции, — допуск к телу
Стал бы моим аусвайсом обратно в разум.
Я поглупел, ужасно устал и меняю темы
Чаще перчаток: вырвали, прожевали.
Где ты там, драгоценная? Ближе к телу:
Пьёшь свои капли? Любишь меня? Жива ли?
Или как я, тыловая крыса, скупые пьянки,
Марш Мендельсона, невыносимый, как скрип варгана.
Я неумелый шут, я Тристан, я безумный янки
В грязном кафе, при дворе ли твоём, Моргана.
Волны выносят новое тело, с водой венчая.
С каждым из них неподвижность твою сличаю
(те же перчатки, чужие туфли, кармин, сурьма).
Роланд неистов, Тристан безумен, норд-вест в зачатке,
я ещё отличу воронка от чайки,
я не схожу с ума но пьянею даже от чая
я не схожу с ума не схожу с ума
Ночное купание в реке
Я сегодня купался в реке,
Побросав неподъёмное бремя.
Видишь — медное, тёмное время
Любит тех, кто плывёт налегке.
Пахнет деревом, сонной травой
И планетами.
Томно и жарко.
Наклонившись, ивовая арка
Смутно кажется дикой, живой
Драконицей. Я слышу спиной
Одиночество. Я понимаю,
Что природа, нагая, немая,
Наклоняется вновь надо мной
То ли завесью, то ли стеной,
Словно мать над кроваткой ребёнка...
За рекою поёт козодой.
Счастье всем, кто захочет иного,
Чем покинуть теченье — и снова
Окропиться всё той же водой.
Мартовский полусон
Так прошли январь, февраль, и пришла пора.
Солнце робко алеет, как медь, как ивовая кора.
Пусть весну хлебает ботинками малышня:
Тем, кто старше тринадцати, смеха прильёт негусто.
Март, как леди Годива, шествует на меня,
Обминая реальность в складки посредством бюста.
Так прошли январь и февраль. Невозможный март:
Он играет как бог, как Моцарт, не видя карт,
но играет одни безвкусные пасторали.
Я пустое, да что за свечки горят во мне?
Отлежаться бы, отдышаться бы в полусне.
Отсидеться бы в знойных зарослях чаппарали,
Собирать бы осколки музыки в унисон,
Да в такой, чтобы как у Рихтера да в "Картинках..." —
Я смотрю свой зачарованный полусон
В голубых, как весеннее небо, полуботинках.
Зимородок
этюд с натуры для ломаного ритма
Воздух чист, от шагов звенит и безумно свеж.
Горько пахнет грозой и солью, и лес пожарищ
Взмывает из иван-чая в небесный беж,
Грозен и угрожающ.
И обязательно — запах. Гния и тлея,
Жажду золота за короткий день утоля,
На западе разгорается огненная катлея
Солнца, подпаляющего поля.
Юго-западный ветер дёргает крепдешин,
Пробуя на разрыв: уток или долевая.
Ели качаются, ночь спускается с их вершин,
В молоко лазурного доливая.
И в небесном цирке под куполом — так высок,
Так недвижен воздух, так лёгок и так небрежен,
И проснётся звезда, и заломит холод висок,
Потому что заморозок неизбежен.
Ноябрь
Подоконник мой леденеет. Вновь
Наблюдаю с него теченье
Вод, то, как в статуях стынет кровь,
И асфальт, крошащийся, как печенье.
Надо мною призраки Праг, Риг,
Варшав.
Подо мной стопки книг.
Вот хозяйка зовёт к обеду, и голос её шершав.
С моего подоконника видно немало туч.
На ближайшей стене сам себе нарисую плющ,
Дабы не умирать. Над Васильевским серый плюш,
Но дождь на ощупь колюч.
С подоконника видно девушку (без весла),
Что осанкой своей украшает круглую площадь.
Но число сюжетов варьирует. Их числа
Снова убыло: радость стала гораздо площе.
Ноябрь II
Эта осень свела к алтарю
Не одну сумасшедшую пару.
Облаков слюдяную отару
Я до вечера не сговорю,
Сколько челку не рви, сколь ни дергай потертые четки, —
Просто челка и четки промокли в осенней крови.
Но холодное небо горит как холодный огонь.
Оглянувшись (никто не увидит?) и вскинув ладонь
И опять опустив, на потертой бесцветной перчатке
Можно будет найти ледяные его отпечатки:
Невесомую нитку воды.
Дождевые следы
Беспокойствие губят в зачатке,
Но покой меня тоже бежит.
Нынче ветрено. Сыро и голо, —
Как посуда в шкафу, дребезжит
Неотрадная арфа Эола,
Мелкий град, словно олово, сыплет.
Посуда дрожит.
За оградой туман, как во сне,
Начинается гулко и сразу.
Полумрак неприятен для глаза,
Полусвет оседает во мне.
Связка трещин бежит по стене,
Как свистящая в горле проказа.
Растворяюсь живьем, —
И молчит сумасшедшая Веста, —
Наше с нею нагретое место
Пересыпано прелым жнивьем.
Холод хочет вцепиться репьем.
Я дрожу перед сном, как невеста.
Это осень? Конечно, она.
Я спокойно считаю прохожих.
Сны деревьев совсем не похожи
На железное слово «весна», —
Каждый третий не смотрит под ноги.
Переполнившей горло тревоги
Им сегодня воздастся сполна.
Лекарство
На вкус — зелёный, на запах — тоже, на цвет — шартрёз.
Пей по две капли на сахарок, больше — ни-ни.
От слёз, сердечного ревматизма и детских грёз,
От этого её вечного "извини" —
Конечно же, не поможет. Дерьмо вопрос.
Вот её тень, танцующая вдали,
Как приведение Шрусбери, что в Шропшире.
Как баядерка в храмах Бенареса и Дели:
Прекрасней прочих, чьи пясти уже, но бёдра — шире.
Такие всегда себя посвящают Шиве.
Вот пузырёк, под притёртой пробочкой - изумруд
Грязной воды, на бирочке — вечный "drink me".
Вот твой город мечты, что построен инками.
Не уберечь: набегут, отберут, сожрут.
Вот у тебя в душе полыхает трут,
а ты всё сидишь и давишься над чаинками.
Город II
— Тебе достало правды, — говорит
гранитный сфинкс, почёсывая ухо, —
Ты хочешь песню, у тебя горит,
Но в северных широтах с этим глухо.
Для города, стоявшего века,
Ты перебежчик, флюгер, рыжий кочет.
Он, видите ли, хочет огонька,
А жить по-человечески не хочет.
И я киваю, свесивши с моста
Большие ступни в рыжих мокасинах.
Устал, и голова моя пуста,
И рано для кафе и магазинов.
— ...клошар, бобовый шут, таких вас рать,
Вам не хватает лености и стати,
Ты, друг мой, можешь кстати только жрать,
А остальное делаешь некстати.
Дурак, дурак, — вещает он с тоской, —
Давай, не морщи брови, челюсть выпять,
оправься, встань и сбегай до Морской
И принеси мне корюшки. И выпить.
Город I
Вот смотри: у ясеня есть коренья,
У слонов — киты, у огня — поленья,
Голубые айсберги у тюленя,
И у всех людей и у всех вещей:
У кого Коран, у кого Медина,
У кого Гевара, кому Индира,
А у меня рубашка цвета индиго,
И семечки, и вообще.
Мой город, с вокзалами и конями,
Под сердцем прячется и корнями
Крепко сжимает его в горсти:
Немного Прага, немного Вильнюс,
Кофе сейчас, пирожки на вынос,
Сто лет болтался на мне на вырост
И вот решил во мне прорасти.
И мне не страшны болтуны и хамы,
Я превращаюсь в бродягу дхармы.
Со мной невесомость и нищета.
Ведь мы у города вместо бога,
И нас, замечательных, станет много.
Так много.
Не сосчитать.
Ноа-Ноа
Блажит весна. Закат сегодня сух
И говорит, что я попал, как в ощип,
В твои тенета.
Здесь светает с двух.
Я не могу тебя принять на слух,
Как тишину я не могу принять на ощупь.
Зато на ощупь бархат и атлас
С тобой в сравненьи кажутся дерюгой.
Возможно, я питаюсь не севрюгой
(здесь нет ее). Но ей покажет класс
Хотя б вот эта славная рыбешка
(названия не знаю).
И уха
В себя впитала прелести греха,
Совсем как дома впитывала водку.
Наверно, через год построю лодку
И уплыву отсюда.
В никуда.
О, каждому из нас необходимо,
Чтоб лучшее прошло однажды мимо,
Но грусть должна быть светлою.
Вода.
Мне говорит какой-то шепоток
(возможно, совесть), что ее поток
Меня снесет. Тогда я стану рыбой.
Я отвечаю (молча): Лучше — глыбой?
О нет. Ты — мой живительный глоток.
Я волен ошибаться как хочу.
Ты бархатно лепечешь.
Я — молчу.
Скребёт песок Нептун-водопроводчик.
Я твоего не знаю языка,
Но ты стройна, нага и высока.
Пока волна терзает грудь песка,
Моим рукам не нужен переводчик.
Фотограф на набережной
Вот, смотри, он щёлкнул затвором — втуне
ли, оживёт под сводом высокой тульи
Мост, река, коричневая волна,
Тополиный пух, чьё нашествие ты в июне
Еле пережил, оранжевая стена.
Ветер с запада, стоэтажки гудят как ульи.
Погляди, приятель, как он взирает на
Мягкий профиль очередной безымянной Молли,
Как с реки налетает ветер: вода, гнильё,
Та позирует неестественно, и стена
осаждает рефлекс прозрачнее си-бемоли
на тяжёлых щиколотках её.
Велосипед
Прикасаться холёной рукой к серебрящимся спицам
И вдыхать упоительный запах обивки руля,
В семь утра собираясь в поход с померанцевым шпицем,
В жёлтом платье и новую жизнь начиная с нуля.
Ветер трогает белую шляпку на тонкой резинке,
Восковые магнолии пахнут как детство в Крыму.
Апельсиновый шпиц ловит ленты, играя в корзинке,
В это утро, что безоговорочно радо ему.
Ваш сосед (одинок) отпустил остромодные бачки,
И к тому же на днях уезжает в Сен-Валье-де-Тье.
Он нахал и не помнит по имени вашей собачки,
Но и вам, и собачке смешно от его канотье.
Новый день, новый день: книжка брошена, кофе не выпит,
Кабинетный рояль не открыт, позабыта кровать,
Чтоб с утра, в белой шляпке садиться на новенький "Whippet"
И под шорох дорог забывать, забывать, забывать.
***
Но приходят из граней сомнений, из Старого Света,
Тайной памяти длинные бусы зажав в кулачке,
Белокурая девочка в кружеве цвета рассвета,
С нею кукла в молочной тафте и одном башмачке.
der eiserne Heinrich
...вот опять и опять затрещало что-то в пути, королевич думал, что это треснула карета, но были то обручи, что слетели с сердца верного Гейнриха, потому что хозяин его избавился от злого заклятья и стал снова счастливым....
И опять этот сон остаётся горечью, посетив:
Я сижу на краю колодца, где вода — непроявленный позитив.
А на дне его блики солнца, словно россыпь цветных монет.
И по ту его сторону Бог, а по эту — нет.
Это может звучать смешно, но смотри, смотри,
Как растёт золотистый шар у меня внутри,
Как он давит под ложечкой, как он падает в пустоту,
И как теперь я сижу по эту, а он — по ту.
И как в колодце ни ряски, ни льдин, ни лягушек и ни ундин,
А много неба, небо и Бог, который един.
А между ним и тобою тонкая плёночка, как межа,
И ты сидишь на краю колодца, никому не принадлежа.
И вокруг лягушачьей икрой накатил туман,
Ты не можешь сдвинуться с места, сойти с ума
Или просто проснуться — поскольку на сердце твоём зарок —
Три железных обруча поперёк.
А когда ты вдруг просыпаешься, то, неважно, на чьём плече,
Ты по-прежнему понимаешь, что ты ничей.
И лежишь, и смотришь, как пыльная взвесь сияет в косом луче,
Как летит за окном весна, понятная, как лубок,
Как зелёный июнь летит за ней позади.
А потом встаёшь, по биенью несущей считаешь пульс,
Смотришь в зеркало, машешь рукой, говоришь "И пусть",
И слышишь, как обручи
рвутся
в твоей груди.
И тогда вдруг — находишь.
На кухне — записка.
Купи хлеб насущный.
Бог.
Анн Девериа
Мне доктор предписал гулять (одна,
Я редко вижу солнце) и до дна
Ежевечерне выпивать по чашке
Живой воды; бродить среди камней;
Найти себе аллею, чтоб на ней
Вольготно было даже и монашке;
А это значит, чтобы из людей
Там были только бузина и белки.
Чтоб никакие часовые стрелки
(минутные — тем паче) мне идей
Не подавали; чтоб сгубить в зачатке
Мою болезнь — мне велено перчатки
Носить без выреза и кольца — без камней.
Он — врач. Ему действительно видней,
Как выдохов и вдохов равномерность
Сразит под корень бич веков — неверность.
Я не люблю
Я почти ни во что не верю.
Я так не люблю чужой
Голос за дверью, —
И проплывающую баржой
Соседскую маму,
Гружёную новым сыном.
И старую плюшевую ламу,
Пропахшую керосином,
Кленовые ветки,
Которые все качаются,
— И фейерверки. Они слишком быстро кончаются.
Хрустальная колыбельная
*тихим фоном позвякивают колокольчики за портьерой*
Уходит принцесса с нелепым пажом.
Уходит принцесса с нелепым своим пажом,
И платье её открыто, и кажется — обнажён
её спутник, так он хочет её прикрыть.
Он слеп как крот, и рождён не летать, а, скорее, рыть.
Уходит министр в белом плаще.
Уходит министр в белом своём плаще,
Гремя каблуками. И кажется, что — вообще,
И будь его плащ кровавым — всё бы было в порядке вещей.
Но он, как и тот, тоже знает, что всё — вотще.
Уходит король, ведёт королеву прочь.
Уходит король, ведёт свою королеву прочь.
И то ли длинны полы его сюртука,
То ли юбка её величества коротка,
Но кажется, что это она ведёт его за рукав.
Уходит принц, носящий туфли на каблуках.
Уходит принц и стучит гвоздями на каблуках.
Он бы и рад носить бесшумные сапоги,
Но в них он кажется встающим не с той ноги.
И, кроме того, у него в кармане одни долги.
А я остаюсь один в голубом дворце,
А я остаюсь в хрустальном своём дворце,
Но вся их жизнь у меня написана на лице.
Новогодняя
Наряжаются до нелепицы, нервно дремлют на бигуди, украшенья уже не крепятся и не держатся на груди, все на свете такие лапочки, оголённые проводки.
Старый год урывает лампочки, спорить новому не с руки.
Снег да снег, — ледяное месиво, белый-белый, везде — ползком. Твой котёнок играет весело с моим шерстяным носком, а внизу суетится город; он выжат досуха, но уже
все балконы уставлены ёлками неглиже.
Вот окно; оно, обморожено, мне показывает кино. Всё гирляндами огорожено, огорошено и смешно. Снег за пару дней поизносится, укатается снег в межу. Пусть их, думаю, пусть их носятся. Пусть их носятся, я сижу.
Я сижу на мели, же не манж горячего па сис жур.
Я сижу в одиночку, весело разгрызаю сладкие сухари.
Город дремлет внизу, целый год, до утра, до новой снежной зари.
Город дремлет внизу, целый год, до утра, до новых снежных седин.
Счастье даром, всем, и никто не уйдёт один.
это важно
а ещё тебе всегда говорят, что ты не
тот, которым когда-то ты был вначале:
солнечные горшки на плетёном тыне
рыжие книжки на голубом топчане
но — хлебные крошки, спутанные дорожки,
чёрные кошки куда бы не завели бы,
снежные сани, пёстрые сари — а всё же сами
мы не меняемся, мы те же самые, майне либе
Я мою песок у горы Тахумулько...
Как плещутся звезды в небесном поддоне!
С небесной коровы так много надою…
Смотри, я качаю миры на ладони,
Они ускользают с прозрачной водою,
Я мою песок у горы Тахумулько.
Я жажду узнать золотые поверья,
Я жажду развеять старинную вражду,
Я жажду надеть золоченые перья, —
Я ночью на прииске золото жажду,
Я мою песок у горы Тахумулько.
Мне помнятся страшные, странные страны,
Я грусть свою ночью тихонько латаю,
Латаю старинные рваные раны,
И тянется нитка моя золотая,
Я мою песок у горы Тахумулько.
И я возвращаюсь к старинным зарубкам
На сердце. А сердце не знает покоя.
К прекрасным ногам, словно белым голубкам,
Я ссыплю песок золотою рекою,
Горящий песок у горы Тахумулько.
сезам
По тому, как в журавлиный мыс
бьются волны, припадая оземь,
По тому, как холодеет мысль,
я пойму, что наступает осень.
По тому, как, потеряв задор,
небо льёт, и льёт, как льют из лейки,
Или как соседский лабрадор
водит носом, спущенный со шлейки,
Как глядит на опустевший корт
пыльный клён, последний гладиатор,
По тому ли, как вздыхает кот,
трогая холодный радиатор,
По тому, как холодно глазам,
как тепло сидеть, вжимаясь в грелку, —
Подбираю по слогам сезам,
Чтобы выйти в сад,
Как входят в реку.
с ноготок
вот любовь-с-ноготок, зажатая в кулаке,
вот билетик за кушаком, карамель в кармане,
пыль и солнце, и хриплое радио вдалеке
говорит, что не быть дождю, но опять обманет.
тонкий дождь идёт, сквозь косые его лучи
пол-Москвы в метро, как икра в икряной селёдке.
мы стаканами глушим лето в её серёдке,
где студенты, старушки, синоптики, толмачи
вьются в транспорте, как рыбка на сковородке.
этот способ "как стать счастливым" тебе знаком,
как знакомо в июне каждому и любому
наслаждение — свежую ранку своей любови,
словно свежую пломбу, ощупывать языком.
Ислам
Сквозняк танцует по полам.
Моя надежда — мой калам.
Бушует в черепе ислам,
А в брюхе — сыто.
А что покорность? Голый хлам.
Танцуют крошки по столам.
Скажи, ну что тебе ислам,
Моя касыда?
Вздыхает пес из-под стола,
Луна на бедность подала,
В своем отечестве прелат
Пророком не был.
Покорность Богу — кабала,
Людские души — Кабалла,
...луна лежит, как камбала,
и лижет небо.
Гляди, этот мир опять говорит на хинди...
Гляди, этот мир опять говорит на хинди,
Cиний снова сменяет хаки, дешёвым золотом золотит,
Громко смеётся, радуясь и грозя;
Пахнет удушьем, смолой, шафраном; новая Индия
Подымает глаза замужней Ситою во плоти, —
У неё ужасно чешется бинди,
Но почесать нельзя.
И снова — пахнет, потом, илом, грязной, солоноватой
Водой; голос гремит, как гремел бы в огромном храме.
Облако опускается рыжей ватой
На изваяние Радхарани;
Сита с порога машет рукою Раме.
Индия, встань с колен, можешь встать — иди,
Простоволосая дева, открой мне, какой тропой
Женщины с медным телом носят солнце в своей груди,
Тигры ходят на водопой,
Где этот мир опять говорит на хинди,
Солнце течёт на запад,
коровий пастух идёт за ним позади.
Нёбо горит, за плечами — целая Индия.
Встань и иди.
считалка
Здесь нас ещё трое, в N-ске, четвёртый класс,
Костёр, река и медные трубы за пустырём,
бумажные голубки
Кошки на трубах сворачиваются в клубки.
Мы пахнем полынью, пылью, дурманом, терпким нашатырём,
и небо смотрит на нас — огромный лазурный глаз.
мама волнуется раз
А здесь нас двое, и снимок уже цветной.
В растрёпанной форме, подпирая себя стеной,
пилот Сорвиголова да матрос Не-Расти-Трава
У меня беспутная голова,
И синее небо качается надо мной.
мама волнуется два
На третьей карточке Ялта, терпкая темнота.
Музыка. Два бокала, один не тронут,
Тихая грусть, тягучая пустота
из сердца, из живота
(господи, почему субмарины тонут)
растёт у меня внутри.
мама волнуется три
Рио-Рита
Если ритм — то «рио-рита».
Если встреча — то вчера.
…
На причале катера
Поржавели от артрита.
В море, более сухом,
Противление мотору
Ниже, нежели в котором
Плыть приходится верхом
На раздёрганной волне.
Ветер кашляет у лодки.
Ветки щёлкают, как плётки,
И глоток полынной водки
Колыхается во мне.
Бьётся навзничь катерок,
Гасит пену голой солью.
Он доволен той юдолью,
Что дарует ветерок.
В нём ещё живёт душа
Неразбитого корыта.
…
Если ритм — то «рио-рита».
Но, пожалуй, не спеша.
Циркачки
Как я вас вижу, подружки, стриженые макушки, леденцовые ушки, шубки из чебурашки, в каждом ушке — серёжки, маковые веснушки в кружке каждой радужки, словно чаинки в чашке.
Как я вас вижу, — крошечные циркачки, тонкие веточки в обтягивающих трико, и ни единого слова, ни единой залётной мысли, когда вы взмываете — вверх ли, вниз ли — но одинаково далеко.
Как я вас вижу, северными ветрами ли выдутые, стеклянные пузыри, — стриженые макушки, ёлочные игрушки, золотые огни на рампе и ничего внутри. Этой ли пустотой достигают истинной невесомости, этой ли пустотою взмывают в небо, не изменясь в лице?
На востоке вскипает пеной новое утро, ветрено и недужно, а я иду, и мне сейчас ничего не нужно кроме птичьего вашего щебетания на крыльце...
время
Обладать до самого конца
Племенными бёдрами и узкой
Талией. И крупной, среднерусской
Красотой спокойного лица.
Вёдрами пустыми поутру
Выносить печали, но осанкой
Походить на ту, что в алых санках
К этому причалила двору
Много лет тому — назад, вперёд...
Кто и вспомнит, если ты — забыла.
Голуби взлетают под стропила,
Рукопись сам чёрт не разберёт,
Время, растворяющее плоть,
Пощадило память. Но немеет
Всё, что жернов времени не смеет —
Не умеет — в пыль перемолоть.
солнечным утром, розовым, как гранат...
солнечным утром, розовым, как гранат,
я, постаревший с прошлого променада,
вдруг наконец понимаю, что мне не надо
песен чужих морей, барселон, гранад.
здешнее море пахнет как лимонад.
чалой верблюдицей море качает чаек,
чайная пена его замирает на самом дне,
на плите песчаника хлопая, как початок,
лопочущий на огне.
и я забываю, где у меня болит —
в новых сандалиях сверху спустилось лето.
солнце стекает по линии кармелит,
бьётся в висок, как выстрел из пистолета.
лето явилось, взятое с потолка,
на голубом причале, где я пока
оберегаю веру, что ты ребёнок.
где за спиной толпа городских гребёнок,
чешущих облака.
Плач по Несмяне
Мне не надо подарков, батюшка, не носи мне
ленты, ткани, заморский шёлк, голубые камни,
мне не радостно, отпусти, не морочь насильно,
вот задует восточный ветер, погонит ржавые облака,
а пока мне,
батюшка,
не смешно.
Рыжи косы в натёртом воском щите овальном
и рассыпано маковое зерно
по щекам моим, батюшка,
только слышишь, грохочет молот о наковальню —
это сердце моё,
сердцу, батюшка,
не смешно.
Чую, батюшка, будто бьют меня, бьют по комлю,
больно бьют, бересту снимают, корчуют корни,
И идёт на лучину, что не пошло на колья,
И на пять сторон летят земляные комья,
нелегко мне, батюшка,
нелегко мне.
Не сули мне сурьмы, белил, городов и копей,
золотого зерна и песен чужих морей.
Из окна я вижу навершия чёрных копий,
А под рыжими косами тёмные очи, как у матери, как у маленькой чёрной птицы
степи половецкой, как у смуглой матери,
как у мёртвой матери у моей.
Ада
Лихорадка места
из цикла "Ева"
Она говорит, и голос её убит:
Я третьи сутки не сплю, и меня знобит.
Я что-то такое ем, но теряю вес.
У меня был какой-то гонор, но вышел весь.
В разговоре я поминутно теряю нить.
А почему - не могу тебе объяснить.
И я понимаю, и я ни слова не говорю.
И я достаю сигареты, и я курю.
И она улыбнётся, дымом моим дыша.
Я не доктор, но мне подобный симптом знаком.
Ада едва чужим ворочает языком,
А меж бровей (как крыла - вразлёт) пролегла межа.
И я говорю ей: Ада, немедленно уезжай.
Твоя мать ундина с юга, отец - трубач,
Такой пасьянс никогда не сходится, как ни плачь.
В твоих артериях кровь конкистадоров и рома.
И если ты не сдвинешься с места - сойдёшь с ума.
Уезжай, как будто тебе попала под хвост вожжа,
Что б ни случилось здесь, в этом городе, - уезжай.
Пока у тебя в глазах дотлевает трут,
У тебя лихорадка места, Ада, в стационар таких не берут,
Твоими таблетками, Ада, торгуют в морском порту
И в белых боингах, с такими же ненормальными на борту.
Тебе поможет билет на ближайший чартерный рейс.
А впрочем, можешь просто понюхать рельс.
И Ада смеётся и вдруг светлеет, на раз-два-три,
Как будто свечку зажгли у неё внутри.
И я говорю ей: я всё понимаю, моя душа.
В упор не помню, складывала ли я их сюда уже: может быть, и да. Некоторые точно дублируются. Но неработающий поиск по дневнику мешает это отследить. Поэтому будет как есть простыня.
читать дальшеБезумие Тристана
Двери закрыты, окна незрячи, где ты и кто ты?
Заговорить с тобою? Воскликнуть "Входи, входи же!"?
Призрак мой, в ночь от пятницы до субботы
Бредящий разум тонет в болотной жиже,
Я ещё трезв, но и это почти не мешает делу, —
Западный ветер дует во все направленья разом.
Я не безумен, я в эмиграции, — допуск к телу
Стал бы моим аусвайсом обратно в разум.
Я поглупел, ужасно устал и меняю темы
Чаще перчаток: вырвали, прожевали.
Где ты там, драгоценная? Ближе к телу:
Пьёшь свои капли? Любишь меня? Жива ли?
Или как я, тыловая крыса, скупые пьянки,
Марш Мендельсона, невыносимый, как скрип варгана.
Я неумелый шут, я Тристан, я безумный янки
В грязном кафе, при дворе ли твоём, Моргана.
Волны выносят новое тело, с водой венчая.
С каждым из них неподвижность твою сличаю
(те же перчатки, чужие туфли, кармин, сурьма).
Роланд неистов, Тристан безумен, норд-вест в зачатке,
я ещё отличу воронка от чайки,
я не схожу с ума но пьянею даже от чая
я не схожу с ума не схожу с ума
Ночное купание в реке
Я сегодня купался в реке,
Побросав неподъёмное бремя.
Видишь — медное, тёмное время
Любит тех, кто плывёт налегке.
Пахнет деревом, сонной травой
И планетами.
Томно и жарко.
Наклонившись, ивовая арка
Смутно кажется дикой, живой
Драконицей. Я слышу спиной
Одиночество. Я понимаю,
Что природа, нагая, немая,
Наклоняется вновь надо мной
То ли завесью, то ли стеной,
Словно мать над кроваткой ребёнка...
За рекою поёт козодой.
Счастье всем, кто захочет иного,
Чем покинуть теченье — и снова
Окропиться всё той же водой.
Мартовский полусон
Так прошли январь, февраль, и пришла пора.
Солнце робко алеет, как медь, как ивовая кора.
Пусть весну хлебает ботинками малышня:
Тем, кто старше тринадцати, смеха прильёт негусто.
Март, как леди Годива, шествует на меня,
Обминая реальность в складки посредством бюста.
Так прошли январь и февраль. Невозможный март:
Он играет как бог, как Моцарт, не видя карт,
но играет одни безвкусные пасторали.
Я пустое, да что за свечки горят во мне?
Отлежаться бы, отдышаться бы в полусне.
Отсидеться бы в знойных зарослях чаппарали,
Собирать бы осколки музыки в унисон,
Да в такой, чтобы как у Рихтера да в "Картинках..." —
Я смотрю свой зачарованный полусон
В голубых, как весеннее небо, полуботинках.
Зимородок
этюд с натуры для ломаного ритма
Воздух чист, от шагов звенит и безумно свеж.
Горько пахнет грозой и солью, и лес пожарищ
Взмывает из иван-чая в небесный беж,
Грозен и угрожающ.
И обязательно — запах. Гния и тлея,
Жажду золота за короткий день утоля,
На западе разгорается огненная катлея
Солнца, подпаляющего поля.
Юго-западный ветер дёргает крепдешин,
Пробуя на разрыв: уток или долевая.
Ели качаются, ночь спускается с их вершин,
В молоко лазурного доливая.
И в небесном цирке под куполом — так высок,
Так недвижен воздух, так лёгок и так небрежен,
И проснётся звезда, и заломит холод висок,
Потому что заморозок неизбежен.
Ноябрь
Подоконник мой леденеет. Вновь
Наблюдаю с него теченье
Вод, то, как в статуях стынет кровь,
И асфальт, крошащийся, как печенье.
Надо мною призраки Праг, Риг,
Варшав.
Подо мной стопки книг.
Вот хозяйка зовёт к обеду, и голос её шершав.
С моего подоконника видно немало туч.
На ближайшей стене сам себе нарисую плющ,
Дабы не умирать. Над Васильевским серый плюш,
Но дождь на ощупь колюч.
С подоконника видно девушку (без весла),
Что осанкой своей украшает круглую площадь.
Но число сюжетов варьирует. Их числа
Снова убыло: радость стала гораздо площе.
Ноябрь II
Эта осень свела к алтарю
Не одну сумасшедшую пару.
Облаков слюдяную отару
Я до вечера не сговорю,
Сколько челку не рви, сколь ни дергай потертые четки, —
Просто челка и четки промокли в осенней крови.
Но холодное небо горит как холодный огонь.
Оглянувшись (никто не увидит?) и вскинув ладонь
И опять опустив, на потертой бесцветной перчатке
Можно будет найти ледяные его отпечатки:
Невесомую нитку воды.
Дождевые следы
Беспокойствие губят в зачатке,
Но покой меня тоже бежит.
Нынче ветрено. Сыро и голо, —
Как посуда в шкафу, дребезжит
Неотрадная арфа Эола,
Мелкий град, словно олово, сыплет.
Посуда дрожит.
За оградой туман, как во сне,
Начинается гулко и сразу.
Полумрак неприятен для глаза,
Полусвет оседает во мне.
Связка трещин бежит по стене,
Как свистящая в горле проказа.
Растворяюсь живьем, —
И молчит сумасшедшая Веста, —
Наше с нею нагретое место
Пересыпано прелым жнивьем.
Холод хочет вцепиться репьем.
Я дрожу перед сном, как невеста.
Это осень? Конечно, она.
Я спокойно считаю прохожих.
Сны деревьев совсем не похожи
На железное слово «весна», —
Каждый третий не смотрит под ноги.
Переполнившей горло тревоги
Им сегодня воздастся сполна.
Лекарство
На вкус — зелёный, на запах — тоже, на цвет — шартрёз.
Пей по две капли на сахарок, больше — ни-ни.
От слёз, сердечного ревматизма и детских грёз,
От этого её вечного "извини" —
Конечно же, не поможет. Дерьмо вопрос.
Вот её тень, танцующая вдали,
Как приведение Шрусбери, что в Шропшире.
Как баядерка в храмах Бенареса и Дели:
Прекрасней прочих, чьи пясти уже, но бёдра — шире.
Такие всегда себя посвящают Шиве.
Вот пузырёк, под притёртой пробочкой - изумруд
Грязной воды, на бирочке — вечный "drink me".
Вот твой город мечты, что построен инками.
Не уберечь: набегут, отберут, сожрут.
Вот у тебя в душе полыхает трут,
а ты всё сидишь и давишься над чаинками.
Город II
— Тебе достало правды, — говорит
гранитный сфинкс, почёсывая ухо, —
Ты хочешь песню, у тебя горит,
Но в северных широтах с этим глухо.
Для города, стоявшего века,
Ты перебежчик, флюгер, рыжий кочет.
Он, видите ли, хочет огонька,
А жить по-человечески не хочет.
И я киваю, свесивши с моста
Большие ступни в рыжих мокасинах.
Устал, и голова моя пуста,
И рано для кафе и магазинов.
— ...клошар, бобовый шут, таких вас рать,
Вам не хватает лености и стати,
Ты, друг мой, можешь кстати только жрать,
А остальное делаешь некстати.
Дурак, дурак, — вещает он с тоской, —
Давай, не морщи брови, челюсть выпять,
оправься, встань и сбегай до Морской
И принеси мне корюшки. И выпить.
Город I
Вот смотри: у ясеня есть коренья,
У слонов — киты, у огня — поленья,
Голубые айсберги у тюленя,
И у всех людей и у всех вещей:
У кого Коран, у кого Медина,
У кого Гевара, кому Индира,
А у меня рубашка цвета индиго,
И семечки, и вообще.
Мой город, с вокзалами и конями,
Под сердцем прячется и корнями
Крепко сжимает его в горсти:
Немного Прага, немного Вильнюс,
Кофе сейчас, пирожки на вынос,
Сто лет болтался на мне на вырост
И вот решил во мне прорасти.
И мне не страшны болтуны и хамы,
Я превращаюсь в бродягу дхармы.
Со мной невесомость и нищета.
Ведь мы у города вместо бога,
И нас, замечательных, станет много.
Так много.
Не сосчитать.
Ноа-Ноа
Блажит весна. Закат сегодня сух
И говорит, что я попал, как в ощип,
В твои тенета.
Здесь светает с двух.
Я не могу тебя принять на слух,
Как тишину я не могу принять на ощупь.
Зато на ощупь бархат и атлас
С тобой в сравненьи кажутся дерюгой.
Возможно, я питаюсь не севрюгой
(здесь нет ее). Но ей покажет класс
Хотя б вот эта славная рыбешка
(названия не знаю).
И уха
В себя впитала прелести греха,
Совсем как дома впитывала водку.
Наверно, через год построю лодку
И уплыву отсюда.
В никуда.
О, каждому из нас необходимо,
Чтоб лучшее прошло однажды мимо,
Но грусть должна быть светлою.
Вода.
Мне говорит какой-то шепоток
(возможно, совесть), что ее поток
Меня снесет. Тогда я стану рыбой.
Я отвечаю (молча): Лучше — глыбой?
О нет. Ты — мой живительный глоток.
Я волен ошибаться как хочу.
Ты бархатно лепечешь.
Я — молчу.
Скребёт песок Нептун-водопроводчик.
Я твоего не знаю языка,
Но ты стройна, нага и высока.
Пока волна терзает грудь песка,
Моим рукам не нужен переводчик.
Фотограф на набережной
Вот, смотри, он щёлкнул затвором — втуне
ли, оживёт под сводом высокой тульи
Мост, река, коричневая волна,
Тополиный пух, чьё нашествие ты в июне
Еле пережил, оранжевая стена.
Ветер с запада, стоэтажки гудят как ульи.
Погляди, приятель, как он взирает на
Мягкий профиль очередной безымянной Молли,
Как с реки налетает ветер: вода, гнильё,
Та позирует неестественно, и стена
осаждает рефлекс прозрачнее си-бемоли
на тяжёлых щиколотках её.
Велосипед
Прикасаться холёной рукой к серебрящимся спицам
И вдыхать упоительный запах обивки руля,
В семь утра собираясь в поход с померанцевым шпицем,
В жёлтом платье и новую жизнь начиная с нуля.
Ветер трогает белую шляпку на тонкой резинке,
Восковые магнолии пахнут как детство в Крыму.
Апельсиновый шпиц ловит ленты, играя в корзинке,
В это утро, что безоговорочно радо ему.
Ваш сосед (одинок) отпустил остромодные бачки,
И к тому же на днях уезжает в Сен-Валье-де-Тье.
Он нахал и не помнит по имени вашей собачки,
Но и вам, и собачке смешно от его канотье.
Новый день, новый день: книжка брошена, кофе не выпит,
Кабинетный рояль не открыт, позабыта кровать,
Чтоб с утра, в белой шляпке садиться на новенький "Whippet"
И под шорох дорог забывать, забывать, забывать.
***
Но приходят из граней сомнений, из Старого Света,
Тайной памяти длинные бусы зажав в кулачке,
Белокурая девочка в кружеве цвета рассвета,
С нею кукла в молочной тафте и одном башмачке.
der eiserne Heinrich
...вот опять и опять затрещало что-то в пути, королевич думал, что это треснула карета, но были то обручи, что слетели с сердца верного Гейнриха, потому что хозяин его избавился от злого заклятья и стал снова счастливым....
И опять этот сон остаётся горечью, посетив:
Я сижу на краю колодца, где вода — непроявленный позитив.
А на дне его блики солнца, словно россыпь цветных монет.
И по ту его сторону Бог, а по эту — нет.
Это может звучать смешно, но смотри, смотри,
Как растёт золотистый шар у меня внутри,
Как он давит под ложечкой, как он падает в пустоту,
И как теперь я сижу по эту, а он — по ту.
И как в колодце ни ряски, ни льдин, ни лягушек и ни ундин,
А много неба, небо и Бог, который един.
А между ним и тобою тонкая плёночка, как межа,
И ты сидишь на краю колодца, никому не принадлежа.
И вокруг лягушачьей икрой накатил туман,
Ты не можешь сдвинуться с места, сойти с ума
Или просто проснуться — поскольку на сердце твоём зарок —
Три железных обруча поперёк.
А когда ты вдруг просыпаешься, то, неважно, на чьём плече,
Ты по-прежнему понимаешь, что ты ничей.
И лежишь, и смотришь, как пыльная взвесь сияет в косом луче,
Как летит за окном весна, понятная, как лубок,
Как зелёный июнь летит за ней позади.
А потом встаёшь, по биенью несущей считаешь пульс,
Смотришь в зеркало, машешь рукой, говоришь "И пусть",
И слышишь, как обручи
рвутся
в твоей груди.
И тогда вдруг — находишь.
На кухне — записка.
Купи хлеб насущный.
Бог.
Анн Девериа
Мне доктор предписал гулять (одна,
Я редко вижу солнце) и до дна
Ежевечерне выпивать по чашке
Живой воды; бродить среди камней;
Найти себе аллею, чтоб на ней
Вольготно было даже и монашке;
А это значит, чтобы из людей
Там были только бузина и белки.
Чтоб никакие часовые стрелки
(минутные — тем паче) мне идей
Не подавали; чтоб сгубить в зачатке
Мою болезнь — мне велено перчатки
Носить без выреза и кольца — без камней.
Он — врач. Ему действительно видней,
Как выдохов и вдохов равномерность
Сразит под корень бич веков — неверность.
Я не люблю
Я почти ни во что не верю.
Я так не люблю чужой
Голос за дверью, —
И проплывающую баржой
Соседскую маму,
Гружёную новым сыном.
И старую плюшевую ламу,
Пропахшую керосином,
Кленовые ветки,
Которые все качаются,
— И фейерверки. Они слишком быстро кончаются.
Хрустальная колыбельная
*тихим фоном позвякивают колокольчики за портьерой*
Уходит принцесса с нелепым пажом.
Уходит принцесса с нелепым своим пажом,
И платье её открыто, и кажется — обнажён
её спутник, так он хочет её прикрыть.
Он слеп как крот, и рождён не летать, а, скорее, рыть.
Уходит министр в белом плаще.
Уходит министр в белом своём плаще,
Гремя каблуками. И кажется, что — вообще,
И будь его плащ кровавым — всё бы было в порядке вещей.
Но он, как и тот, тоже знает, что всё — вотще.
Уходит король, ведёт королеву прочь.
Уходит король, ведёт свою королеву прочь.
И то ли длинны полы его сюртука,
То ли юбка её величества коротка,
Но кажется, что это она ведёт его за рукав.
Уходит принц, носящий туфли на каблуках.
Уходит принц и стучит гвоздями на каблуках.
Он бы и рад носить бесшумные сапоги,
Но в них он кажется встающим не с той ноги.
И, кроме того, у него в кармане одни долги.
А я остаюсь один в голубом дворце,
А я остаюсь в хрустальном своём дворце,
Но вся их жизнь у меня написана на лице.
Новогодняя
Наряжаются до нелепицы, нервно дремлют на бигуди, украшенья уже не крепятся и не держатся на груди, все на свете такие лапочки, оголённые проводки.
Старый год урывает лампочки, спорить новому не с руки.
Снег да снег, — ледяное месиво, белый-белый, везде — ползком. Твой котёнок играет весело с моим шерстяным носком, а внизу суетится город; он выжат досуха, но уже
все балконы уставлены ёлками неглиже.
Вот окно; оно, обморожено, мне показывает кино. Всё гирляндами огорожено, огорошено и смешно. Снег за пару дней поизносится, укатается снег в межу. Пусть их, думаю, пусть их носятся. Пусть их носятся, я сижу.
Я сижу на мели, же не манж горячего па сис жур.
Я сижу в одиночку, весело разгрызаю сладкие сухари.
Город дремлет внизу, целый год, до утра, до новой снежной зари.
Город дремлет внизу, целый год, до утра, до новых снежных седин.
Счастье даром, всем, и никто не уйдёт один.
это важно
а ещё тебе всегда говорят, что ты не
тот, которым когда-то ты был вначале:
солнечные горшки на плетёном тыне
рыжие книжки на голубом топчане
но — хлебные крошки, спутанные дорожки,
чёрные кошки куда бы не завели бы,
снежные сани, пёстрые сари — а всё же сами
мы не меняемся, мы те же самые, майне либе
Я мою песок у горы Тахумулько...
Как плещутся звезды в небесном поддоне!
С небесной коровы так много надою…
Смотри, я качаю миры на ладони,
Они ускользают с прозрачной водою,
Я мою песок у горы Тахумулько.
Я жажду узнать золотые поверья,
Я жажду развеять старинную вражду,
Я жажду надеть золоченые перья, —
Я ночью на прииске золото жажду,
Я мою песок у горы Тахумулько.
Мне помнятся страшные, странные страны,
Я грусть свою ночью тихонько латаю,
Латаю старинные рваные раны,
И тянется нитка моя золотая,
Я мою песок у горы Тахумулько.
И я возвращаюсь к старинным зарубкам
На сердце. А сердце не знает покоя.
К прекрасным ногам, словно белым голубкам,
Я ссыплю песок золотою рекою,
Горящий песок у горы Тахумулько.
сезам
По тому, как в журавлиный мыс
бьются волны, припадая оземь,
По тому, как холодеет мысль,
я пойму, что наступает осень.
По тому, как, потеряв задор,
небо льёт, и льёт, как льют из лейки,
Или как соседский лабрадор
водит носом, спущенный со шлейки,
Как глядит на опустевший корт
пыльный клён, последний гладиатор,
По тому ли, как вздыхает кот,
трогая холодный радиатор,
По тому, как холодно глазам,
как тепло сидеть, вжимаясь в грелку, —
Подбираю по слогам сезам,
Чтобы выйти в сад,
Как входят в реку.
с ноготок
вот любовь-с-ноготок, зажатая в кулаке,
вот билетик за кушаком, карамель в кармане,
пыль и солнце, и хриплое радио вдалеке
говорит, что не быть дождю, но опять обманет.
тонкий дождь идёт, сквозь косые его лучи
пол-Москвы в метро, как икра в икряной селёдке.
мы стаканами глушим лето в её серёдке,
где студенты, старушки, синоптики, толмачи
вьются в транспорте, как рыбка на сковородке.
этот способ "как стать счастливым" тебе знаком,
как знакомо в июне каждому и любому
наслаждение — свежую ранку своей любови,
словно свежую пломбу, ощупывать языком.
Ислам
Сквозняк танцует по полам.
Моя надежда — мой калам.
Бушует в черепе ислам,
А в брюхе — сыто.
А что покорность? Голый хлам.
Танцуют крошки по столам.
Скажи, ну что тебе ислам,
Моя касыда?
Вздыхает пес из-под стола,
Луна на бедность подала,
В своем отечестве прелат
Пророком не был.
Покорность Богу — кабала,
Людские души — Кабалла,
...луна лежит, как камбала,
и лижет небо.
Гляди, этот мир опять говорит на хинди...
Гляди, этот мир опять говорит на хинди,
Cиний снова сменяет хаки, дешёвым золотом золотит,
Громко смеётся, радуясь и грозя;
Пахнет удушьем, смолой, шафраном; новая Индия
Подымает глаза замужней Ситою во плоти, —
У неё ужасно чешется бинди,
Но почесать нельзя.
И снова — пахнет, потом, илом, грязной, солоноватой
Водой; голос гремит, как гремел бы в огромном храме.
Облако опускается рыжей ватой
На изваяние Радхарани;
Сита с порога машет рукою Раме.
Индия, встань с колен, можешь встать — иди,
Простоволосая дева, открой мне, какой тропой
Женщины с медным телом носят солнце в своей груди,
Тигры ходят на водопой,
Где этот мир опять говорит на хинди,
Солнце течёт на запад,
коровий пастух идёт за ним позади.
Нёбо горит, за плечами — целая Индия.
Встань и иди.
считалка
Здесь нас ещё трое, в N-ске, четвёртый класс,
Костёр, река и медные трубы за пустырём,
бумажные голубки
Кошки на трубах сворачиваются в клубки.
Мы пахнем полынью, пылью, дурманом, терпким нашатырём,
и небо смотрит на нас — огромный лазурный глаз.
мама волнуется раз
А здесь нас двое, и снимок уже цветной.
В растрёпанной форме, подпирая себя стеной,
пилот Сорвиголова да матрос Не-Расти-Трава
У меня беспутная голова,
И синее небо качается надо мной.
мама волнуется два
На третьей карточке Ялта, терпкая темнота.
Музыка. Два бокала, один не тронут,
Тихая грусть, тягучая пустота
из сердца, из живота
(господи, почему субмарины тонут)
растёт у меня внутри.
мама волнуется три
Рио-Рита
Если ритм — то «рио-рита».
Если встреча — то вчера.
…
На причале катера
Поржавели от артрита.
В море, более сухом,
Противление мотору
Ниже, нежели в котором
Плыть приходится верхом
На раздёрганной волне.
Ветер кашляет у лодки.
Ветки щёлкают, как плётки,
И глоток полынной водки
Колыхается во мне.
Бьётся навзничь катерок,
Гасит пену голой солью.
Он доволен той юдолью,
Что дарует ветерок.
В нём ещё живёт душа
Неразбитого корыта.
…
Если ритм — то «рио-рита».
Но, пожалуй, не спеша.
Циркачки
Как я вас вижу, подружки, стриженые макушки, леденцовые ушки, шубки из чебурашки, в каждом ушке — серёжки, маковые веснушки в кружке каждой радужки, словно чаинки в чашке.
Как я вас вижу, — крошечные циркачки, тонкие веточки в обтягивающих трико, и ни единого слова, ни единой залётной мысли, когда вы взмываете — вверх ли, вниз ли — но одинаково далеко.
Как я вас вижу, северными ветрами ли выдутые, стеклянные пузыри, — стриженые макушки, ёлочные игрушки, золотые огни на рампе и ничего внутри. Этой ли пустотой достигают истинной невесомости, этой ли пустотою взмывают в небо, не изменясь в лице?
На востоке вскипает пеной новое утро, ветрено и недужно, а я иду, и мне сейчас ничего не нужно кроме птичьего вашего щебетания на крыльце...
время
Обладать до самого конца
Племенными бёдрами и узкой
Талией. И крупной, среднерусской
Красотой спокойного лица.
Вёдрами пустыми поутру
Выносить печали, но осанкой
Походить на ту, что в алых санках
К этому причалила двору
Много лет тому — назад, вперёд...
Кто и вспомнит, если ты — забыла.
Голуби взлетают под стропила,
Рукопись сам чёрт не разберёт,
Время, растворяющее плоть,
Пощадило память. Но немеет
Всё, что жернов времени не смеет —
Не умеет — в пыль перемолоть.
солнечным утром, розовым, как гранат...
солнечным утром, розовым, как гранат,
я, постаревший с прошлого променада,
вдруг наконец понимаю, что мне не надо
песен чужих морей, барселон, гранад.
здешнее море пахнет как лимонад.
чалой верблюдицей море качает чаек,
чайная пена его замирает на самом дне,
на плите песчаника хлопая, как початок,
лопочущий на огне.
и я забываю, где у меня болит —
в новых сандалиях сверху спустилось лето.
солнце стекает по линии кармелит,
бьётся в висок, как выстрел из пистолета.
лето явилось, взятое с потолка,
на голубом причале, где я пока
оберегаю веру, что ты ребёнок.
где за спиной толпа городских гребёнок,
чешущих облака.
Плач по Несмяне
Мне не надо подарков, батюшка, не носи мне
ленты, ткани, заморский шёлк, голубые камни,
мне не радостно, отпусти, не морочь насильно,
вот задует восточный ветер, погонит ржавые облака,
а пока мне,
батюшка,
не смешно.
Рыжи косы в натёртом воском щите овальном
и рассыпано маковое зерно
по щекам моим, батюшка,
только слышишь, грохочет молот о наковальню —
это сердце моё,
сердцу, батюшка,
не смешно.
Чую, батюшка, будто бьют меня, бьют по комлю,
больно бьют, бересту снимают, корчуют корни,
И идёт на лучину, что не пошло на колья,
И на пять сторон летят земляные комья,
нелегко мне, батюшка,
нелегко мне.
Не сули мне сурьмы, белил, городов и копей,
золотого зерна и песен чужих морей.
Из окна я вижу навершия чёрных копий,
А под рыжими косами тёмные очи, как у матери, как у маленькой чёрной птицы
степи половецкой, как у смуглой матери,
как у мёртвой матери у моей.
Ада
Лихорадка места
из цикла "Ева"
Она говорит, и голос её убит:
Я третьи сутки не сплю, и меня знобит.
Я что-то такое ем, но теряю вес.
У меня был какой-то гонор, но вышел весь.
В разговоре я поминутно теряю нить.
А почему - не могу тебе объяснить.
И я понимаю, и я ни слова не говорю.
И я достаю сигареты, и я курю.
И она улыбнётся, дымом моим дыша.
Я не доктор, но мне подобный симптом знаком.
Ада едва чужим ворочает языком,
А меж бровей (как крыла - вразлёт) пролегла межа.
И я говорю ей: Ада, немедленно уезжай.
Твоя мать ундина с юга, отец - трубач,
Такой пасьянс никогда не сходится, как ни плачь.
В твоих артериях кровь конкистадоров и рома.
И если ты не сдвинешься с места - сойдёшь с ума.
Уезжай, как будто тебе попала под хвост вожжа,
Что б ни случилось здесь, в этом городе, - уезжай.
Пока у тебя в глазах дотлевает трут,
У тебя лихорадка места, Ада, в стационар таких не берут,
Твоими таблетками, Ада, торгуют в морском порту
И в белых боингах, с такими же ненормальными на борту.
Тебе поможет билет на ближайший чартерный рейс.
А впрочем, можешь просто понюхать рельс.
И Ада смеётся и вдруг светлеет, на раз-два-три,
Как будто свечку зажгли у неё внутри.
И я говорю ей: я всё понимаю, моя душа.
-
-
28.09.2016 в 12:45-
-
28.09.2016 в 12:59мне понравилось ночное купание в реке, оба города, der eiserne Heinrich и сезам.
есть повторяющиеся подходы.
читаю дальше
-
-
28.09.2016 в 13:39-
-
28.09.2016 в 14:39-
-
28.09.2016 в 21:58считалка
Здесь нас ещё трое, в N-ске, четвёртый класс,
Костёр, река и медные трубы за пустырём,
бумажные голубки
Кошки на трубах сворачиваются в клубки.
Мы пахнем полынью, пылью, дурманом, терпким нашатырём,
и небо смотрит на нас —
огромный лазурный глаз.
мама волнуется раз
А здесь нас двое, и снимок уже цветной.
В растрёпанной форме, подпирая себя стеной,
пилот Сорвиголова да матрос Не-Расти-Трава
У меня беспутная голова,
И синее небо качается надо мной.
мама волнуется два
На третьей карточке Ялта, терпкая темнота.
Музыка. Два бокала, один не тронут,
Тихая грусть, тягучая пустота
из сердца, из живота
(господи, почему субмарины тонут)
растёт у меня внутри.
мама волнуется три
солнечным утром, розовым, как гранат...
Плач по Несмяне
вот вы серьезно эти два текста относите к плохим???
что же вы относите к хорошим?
-
-
06.10.2016 в 16:18К хорошим я отношу "Автопробег Лиссабон-Париж", во. Вот этот. С ним я точно определилась: ему сто лет в обед, и он мне всё ещё нравится)
Тот же плач по несмеяне писался для какого-то ЖЖ-сообщества на конкурс, где занял эээ никакое место из 20 — 15-е, что ли. К тому же, оно всё эээ некроинфантильное.