юдифь с головой олорифма
что характерно, переводя левой ногой, контекст и "некрещёную малиновку" пропустили оба.
****
As I listened from a beach-chair in the shade
To all the noises that my garden made,
It seemed to me only proper that words
Should be withheld from vegetables and birds.
A robin with no Christian name ran through
The Robin-Anthem which was all it knew,
And rustling flowers for some third party waited
To say which pairs, if any, should get mated.
Not one of them was capable of lying,
There was not one which knew that it was dying
Or could have with a rhythm or a rhyme
Assumed responsibility for time.
Let them leave language to their lonely betters
Who count some days and long for certain letters;
We, too, make noises when we laugh or weep:
Words are for those with promises to keep.
***
Как слушал я, рассевшийся в тени,
Мой шумный сад. Малиновка, звени!
Единственно казалось мне к лицу
Звучать тогда — листу или птенцу.
Язык цветов, их шорох означал
Начало единения начал,
И птичьи трели значили не боле
Чем пенье птицы, радостной, на воле.
Им смерть не налагала на уста
Свой мрачный, но пленительный устав;
И лжи они не ведали, пока
В своём саду не знали языка.
Оставь язык тем одиноким грешным,
Кто счёт ведёт прекрасным дням неспешным;
И слёз, и смеха попраны права,
Покуда речь облечена в слова.
Дарья Христовская
***
Сидел я на лавке, кемарил, и горя не знал,
и звукам из сада от скуки лениво внимал;
и думалось мне, что на свете других языков,
помимо звучания сада и птичьего пенья
не сыщется вовсе, другие слова - преступленье,
попытка на мысли тяжелые цепи оков
надеть, запереть, и в заросли выбросить ключ.
Малиновка пела единственно верным созвучьем,
торжественным гимном, я бы её верным подручным,
я каждую трель оплетал - так взбирается плющ
по всякой опоре. Малиновка пела про смерть,
о смерти не зная, себя почитая бессмертной,
да кто я такой, чтобы ей рассказать и посметь
беспечное счастье, крылатое счастье рассвета,
навеки задёрнуть, как пыльной гардиной окно?
Нет, я не нашёл в себе сил рассказать ей о смерти.
Мы тоже, когда мы смеёмся и плачем, как дети,
бессмысленный лепет считаем превыше всего.
Иван Коновалов
****
As I listened from a beach-chair in the shade
To all the noises that my garden made,
It seemed to me only proper that words
Should be withheld from vegetables and birds.
A robin with no Christian name ran through
The Robin-Anthem which was all it knew,
And rustling flowers for some third party waited
To say which pairs, if any, should get mated.
Not one of them was capable of lying,
There was not one which knew that it was dying
Or could have with a rhythm or a rhyme
Assumed responsibility for time.
Let them leave language to their lonely betters
Who count some days and long for certain letters;
We, too, make noises when we laugh or weep:
Words are for those with promises to keep.
***
Как слушал я, рассевшийся в тени,
Мой шумный сад. Малиновка, звени!
Единственно казалось мне к лицу
Звучать тогда — листу или птенцу.
Язык цветов, их шорох означал
Начало единения начал,
И птичьи трели значили не боле
Чем пенье птицы, радостной, на воле.
Им смерть не налагала на уста
Свой мрачный, но пленительный устав;
И лжи они не ведали, пока
В своём саду не знали языка.
Оставь язык тем одиноким грешным,
Кто счёт ведёт прекрасным дням неспешным;
И слёз, и смеха попраны права,
Покуда речь облечена в слова.
Дарья Христовская
***
Сидел я на лавке, кемарил, и горя не знал,
и звукам из сада от скуки лениво внимал;
и думалось мне, что на свете других языков,
помимо звучания сада и птичьего пенья
не сыщется вовсе, другие слова - преступленье,
попытка на мысли тяжелые цепи оков
надеть, запереть, и в заросли выбросить ключ.
Малиновка пела единственно верным созвучьем,
торжественным гимном, я бы её верным подручным,
я каждую трель оплетал - так взбирается плющ
по всякой опоре. Малиновка пела про смерть,
о смерти не зная, себя почитая бессмертной,
да кто я такой, чтобы ей рассказать и посметь
беспечное счастье, крылатое счастье рассвета,
навеки задёрнуть, как пыльной гардиной окно?
Нет, я не нашёл в себе сил рассказать ей о смерти.
Мы тоже, когда мы смеёмся и плачем, как дети,
бессмысленный лепет считаем превыше всего.
Иван Коновалов