А мой длинный текст про смутные времена опубликовали на "Флагах", это такой совершенно новый ресурс, первый выпуск. Три месяца готовый текст лежит уже. А на днях, как вышел, перечитала его, и аж нехорошо стало: что-то он очень подходит к повестке дня. Местами прямо дословно. Так и уверуешь.

@темы: лытдыбр

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Майе год и четыре; у неё прекрасное чувство смешного и много нежности. Я ещё ни разу на неё не сердилась. Не знаю, в чём дело: в её невесомом характере или в моём полном равнодушии к материальному. Ну вынул человек всю курочку из супа, отжал и на пол покидал. Меня совершенно не трогают такие вещи.
Сегодня взяла с комода свою красную кружечку, чтобы попить: комод был высокий, и полчашки вылилось. Вздохнула, поставила обратно, ушла куда-то. Вернулась со щёткой для пыли, повозюкала по лужице, взяла кружечку и попила уже наконец. Откуда что!
Болтает всякое, очень понятно и ясно. Только собака — апа, а слон, например, так и будет слон. Олень — нежнейший аинь. Папу зовут Атон, а бабушек — Катя и Оооя. С утра говорит так: мама! ням! дай! там (указывает на кухню) ка! (каша; причём предпочитает исключительно овсянку).
Я не могу понять, это уже предложение или ещё нет.

Прячется так, что в крошечной квартире я не могу её найти. Когда у Шерлока были мышата и мышата эти сбегали, их тоже нельзя было найти, потому что они находили щель и могли часами там не двигаться. Кажется, Майкой движет тот же дремучий инстинкт, с поправкой на то, что она, стоя неподвижно долго, хоть целых пять минут, беззвучно хихикает в своём очередном укрытии, как Малышка Мю, и страшно радуется, когда её таки находят. Может просто стоять невидимой в тени от комода и уписываться от удовольствия слушать, как я ищу: а где же Майя? А может, Майя в кухне? Ох ты ж блин, как это — не в кухне? Майя! Майя! Ты где на самом деле-то?

Поёт так: гага гага, ляляля, АДЫН. Что значит: адын серый, другой белый. Два весёлых гуся. Майя поёт: АДЫН, а я допеваю, и так бесконечное количество раз. В "Вечернем звоне" очень мелодично бомкает (боммм! боммм!), как Пятачок.

Всё ещё любит грудь, от которой (в смысле еды) отказалась когда-то за один день: расстегнуть кнопки моей рубашки любит, зарыться носом (точнее, повозить носом по рёбрам — зарываться там не во что); подержаться рукой, засыпая; чмокнуть на ночь или притвориться, что вот сейчас она её ааааааааам (смотрит на меня искоса при этом и ржёт, а так чтобы действительно ам — ни-ни).

(купила ей два дорогущих — ладно, со скидками — комбинезона: на будущую зиму — нежный с тотемным кустом снежноягодником, на вырост; а на лето — оранжевый, как костюм химзащиты или скафандр СК-1, комбинезон-ветровку)

@темы: лытдыбр, майская книга

---

Не пишу дневниковых записей — хотя, кажется, нужно, — оттого, что стоит мне начать, как я сразу хочу ругать себя и сожалеть обо всём несделанном. О стольком можно и нужно написать, но как будто бы если ты сперва не пожевал соплей, то как бы всем наврал и самое важное утаил. Ладно, вот вам правда: я слоняюсь бессмысленно из угла в угол, натыкаясь на предметы; даже книги читаю урывками и едва едва. Люблю смеяться с Майкой, щекотать её живот и петь про гусей и стрекоз. Люблю гулять в солнечную погоду, но забываю пользоваться солнцезащитным кремом. Забросила учиться. Верстаю только книжки для РГ, но их очень немного, и делаю я это не спеша (и как я ни стараюсь, результат мне не нравится; надо найти ещё учёбу). Живу медленной жизнью счастливого бессмысленного балбеса. Мою перед завтраком посуду с ужина.
Я давно знала, что мне так нельзя, но только на днях поняла, почему.
Потому что мой страх смерти, который давно пора сводить к хорошему психотерапевту, моя страшная внутренняя бездна отбирает весь ресурс, если стараться про неё не думать — или становится бесконечным источником, если встать к ней лицом.
И моя потребность оправдываться за безделье — оттуда же, потому что пока человек искренне, честно, на всю голову занят, бездна смотрит на него одобрительно.
А не думать про бездну в последнее время всё труднее. Вон и улицы безвидны и пусты.

Два года назад мы прилетели в Дублин в канун урагана Офелия; город был пустым — всё было закрыто, даже библиотека Тринити-колледжа, даже вискикурня Джемисон, — но этот пустой город принадлежал нам двоим, пока мы гуляли по нему, взявшись за руки и дожидаясь урагана. Кому принадлежат пустые улицы сегодня, я не знаю.

(Люба Глотова заболела; а я обещала ей стихотворение и как будто не выполнила обещание, хотя всего лишь не успела, я так медленно пишу).

В девять утра гуляли с Катькой и Степаном; не трогали лицо.
Потом приходил в гости младший братец; переживает, что срывается из-за вируса и продлённой учёбы стажировка в гугле в австралии; жаловался на смешное. Дважды геройски поменял Майке памперс и накормил хлебом, пока я отвернулась, потому что "дяди разрешают кусочничать". Хороший, любимый.
Велела звонить бабушке каждый день. А сама-то, сама-то.

@темы: лытдыбр

---

В один и тот же день мне прислали с одной и той же целью — калибровка цветов — скриншот монитора и скан цветопробы)))

@темы: лытдыбр

---

Внезапно захвачена линогравюрой (рисовать не умею и не претендую, зато — в отличие от всего остального — соверщенно не стыжусь и не боюсь и довольна любым результатом).

@темы: карточки

---

ОЛИМПИЯ

факелоносец бежит, и пламя его дрожит,
и свет на него пролит.
под ступнями его стирается эолит,
наступает палеолит.

это — тело пангеи, это — литое её бедро,
бедро великана, закручено, как пружина,
вывернуто хитро.
всеми подошвами мы ощущаем его шаги:
это — гуденье локомотива невидимого метро;
каменный командор истории,
вставший не с той ноги.

и ты, наблюдатель, стоя на стремени времени, оглянись
и прислушайся: даже отсюда, с безымянной высокой точки,
откуда мы смотрим вниз, —
даже отсюда он кажется Голиафом, которого не сразит ни один Давид.

камера выхватывает из мрамора мгновения,
и взгляд её ядовит.

вот он играет, и мы глядим на его игру.
если подумать, кем ещё ему быть в миру,
кроме какой-то гвардии унтерштурмлейтенанта:
видишь, зритель, как бьётся синяя жилка на белом поле виска.
видишь, зритель, как туго скручена для броска
вся его figura serpentinata.

славь человека, тварь на трибуне, хвали его всемогущее естество,
но, охрипнув от осанны и пенья,
помни, что человек есть самое свирепое существо,
злое двуногое, неодетое в перья.

гляди, как светлы его кудри, как взгляд остёр —
“человечество” — и факел летит в костёр,
голиаф победил, иудейский царь улепетывает вприпрыжку.

факелоносец бежит, оставляя следы в песке;
синяя жилка бьётся на безымянном его виске;

история сыто давит отрыжку.

@темы: стихи

---

1.
мостовая пахнет тревожным снегом, ржаным, подовым,
грузная осень спускается вниз по горам и долам,
серым ледком подёргивается река,
синий парок поднимается от ледка,
зажатая в локте, немеет рука, и запах
лука и хлеба поднимается от лотка;

площадь полна докембрийским ужасом; громадья
сытого мяса теснится к булочной: попадья
прислоняется к двери, прижав к груди городскую.
от причала отчаливает ладья.

зазывалы и плакальщики, разодетые в прах и пух,
красные бубенцы, чёрный дёготь, кабацкий дух,
золотая каурка в грязной попоне,
нервная женщина на балконе.
каравай-каравай, кто хочет, тот отрывай:
в столице помирает Красная Голова.

2.

помирает
тот
чьё имя
гремело грохотом
отдавало хохотом
по простенкам
а потом
скребком скребло
и метлой мело
по застенкам,
одним только именем! —
а с другой стороны, что кроме имени?
если б не имя, разве б вы меня
убоялись?
безымянные не страшны, —
пил из тучного вымени,
золотой мошны,
обобрал десятину,
воздал сторицей,
чтобы в городе воцариться,
а ныне помер;
эх, реви, столица
безголо
ва
я

3.
лежит, бедный,
как пепел, бледный.
сбросили ниц его —
даже имя выцвело.
собрались вместе,
порешили судить по чести.

не суд, — судок
эмалированный:
присвистни —
звякнет
клуши
в коричневом
кликуши
в сером
судьи
в чёрном
одна Аннушка в голубом, и та сиротка
судят, судят мертвеца —
спали, бедные, с лица
решено:
обезглавить гидру закона
убить дракона
выбросить прежнюю власть с балкона
ламца дрица
гоп цаца.
прежний уклад нынче в опале.
гонцы под окнами ждут вестей, —
разделили тело на сто частей,
вывезли в сто земель
да каждую
прикопали.

4.
а на нашей улице
яблоня сутулится
когда наш господь серди́тся
яблок без счета родится
раз в три года господь сердит —
так повсюду яблоками смердит

нищенка на паперти хлеба просит,
господу прямо в уши доносит
на лице язвочка —
подай ей яблочка.

— сам ешь своё простое яблоко,
а у нашего батюшки
и райские не ядятся!

5.
каравай, каравай,
кто захочешь, отрывай!
мышка бежала,
хвостиком махнула,
слюнкою капнула,
коготком царапнула.
ящер приносит ящур —
чур меня, ящур, чур!
у чумы на ножках красные черевички,
не просит чума ни проса ни чечевички,
у неё на плечах золотые лычки,
а на щёчках бачки.
эй, говорит, народ, открывай-ка нычки,
доставай заначки!
каравай каравай,
стой в сенях и остывай,
зерно дорожает,
надо б нам ужаться.
урожай урожай,
уродился — не пожать:
жать-то некому,
хоть ты урожайся.

6.
каждой твари по памяти,
прочего не дано.
воспоминание опускается в прошлое,
как на дно:
Анну на шею —
и в речку.
человек, наделенный памятью, не жилец,
а скорее, живец:
нанижут — и подыхай,
важно ли, чтит он святцы или зурхай,
пшено или гречку, —
рыба, глотая, не спросит у червяка,
из какого такого он выведен черенка.

7.
так, я боюсь покинуть свой подвал: а ну
как мы, у осторожности в плену,
избрали сей незавидный обычай
в правители — ни красной головы,
ни белой головы, ни сор-травы,
но осторожность в тысяче обличий?
(газетам я не верю: так печать
умеет оглушительно молчать,
что гласность не сравнится с ней добычей)
мне снится, что на площади толпа,
и я в толпе, и мной овечий ступор,
как прочими, владеет. если лечь —
затопчут заживо. все в белом. проводник
мой, мой вергилий, в голубом:
то, безусловно, Аннушка-сиротка.
толпу ведут авгуры: десный — бык
от пояса, а у второго выше плеч
латунный рупор.

из рупора грохочут письмена,
слова — в печати, рукопись — нема.

@темы: стихи

---

не лень писать, но лень перепечатывать

Его растолкали, по всему выходило, через пять-шесть склянок. Ещё не светало, но сырой непроглядный мрак как будто бы забрезжил с моря, поблёк. Питер Блу успел только понять, что заснул прямо на баке, прислонившись к бочке солонины, и не вымок до нитки только потому, что завернулся в свою непромокаемую матросскую робу, а сейчас его грубо трясёт какой-то бородач и невразумительно орёт на ухо:
— Чего разлёгся! Ишь, чистенький какой! Сами чистенькие, а на палубу гадють! Сапогами своими гадють! Или в бардак и спи там, ежли тя из дому поперли, а гадить где попало не надоть!
Питер Блу поднял голову на жёлтый свет его фонаря. В дождевом мареве бородач напоминал жирного удильщика. Когда фонарь осветил его лицо, бородач присел:
— Ох ты ж! Абмирал Блу! Вашбродь! Не признал!
В оконфуженном бородаче Питер Блу опознал профоса с “Петрима” — известное дело, кто ещё посреди ночи потащится следить за чистотою палубы, — но протянутую руку принял всё равно. Подняться в тяжёлом, пропитанном жидкой резиною, плаще, было всё равно что пытаться в оном же плавать. Ноги, ватные от дурного сна, да ещё и неоконченного, отказывались подчиняться,и помощь пришлась как нельзя кстати. Похоже, он задремал, ожидая, пока запрут трюмы. Ялик, конечно, ушёл в порт без него — он иногда ночевал на “Петриме” в своей каюте, а вахтенные с “Петрима”, конечно, не заметили его среди бочек. Выпуская ладонь бдительного профоса (не ладонь — лопата), Питер Блу решил: узнаю, кто стоял на вахте — оставлю без пособия на первые три порта. Ему было отчего-то муторно и противно оттого, что профос аттестовал его адмиралом. Во-первых, при живом Пеннанте. Во-вторых, хорош адмирал: спит на палубе, как подгулявшая матросня. Ещё три дня назад он мог бы и возгордиться, теперь же слово оставляло гнусный душок. Какой он чёрта лысого адмирал. Дурной идеалист. Матросы его уважают, как же. Вообразил, что разбирается в политике. Профос ты, Питер Блу. Как есть профос.

Но руку, отпущенную рассыпающимся в извинениях бородачом, всё же вытер безукоризненно чистым платком.

В таком-то состоянии он и ступил на дощатые подмостки, пошатываясь слегка не от усталости даже, а от несвоевременного пробуждения, как будто душа его не вернулась ещё в тело, а витала около, или вернулась, но частично, без какой-то важной составляющей. Составляющая эта то ли спала ещё на палубе, то ли вовсе заблудилась в краях столь дальних, что и названия им пока не было. Питер Блу задумался впервые над тем, как вышло так, что каждая из дальних стран, чьи названия он затвердил когда-то в детстве по атласу в отцовской библиотеке, на своём языке звала себя совершенно другим именем? Кто придумывал эти слова, в равной степени чуждые обоим языкам, пропитанные духом дальних странствий — и всё же не принадлежащие никому до той минуты, когда отважный моряк впервые ступал на берег, высвеченный незнакомым солнцем, чтобы выменять у туземцев, голых и обмазанных красной глиной, золото в обмен на пуговицы и мыло?
Он подумал, что знает причину: дать имя новой земле значило сделать её своей, подчинить как женщину, полюбить как женщину — он и сам, засыпая, то и дело катал на языке имена, которые дал бы узкой полоске на горизонте.
Впрочем, в этот раз слава первооткрывателя ему не светила, — путь Синей Армады, неповоротливой, как одноименный кит, пролегал по землям, чьи языки были давно известны, и чей чай, и чей мёд исправно поставляли к берегам Империи торговые корабли.
Казалось, отец нарочно готовил Питера Блу к этой задаче: уже в академии от с удивлением обнаружил, что свободно говорить на колониальных языках… нет, не то чтобы не принято. Но вместо восхищения своими обширными познаниями Питер Блу нашёл среди сверстников только отстранённое удивление: надо же, вот как бывает, — причём не только от сокурсников, у которых в ходу было изливать желчь по всякому поводу, но даже и от учителя словесности господина Новенина, который преподавал сразу четыре языка, имел славу полиглота и не знал даже как по-кафийски именуется слон.

На этом месте мысли Питера Блу снова скакнули, повинуясь скорее ритму его шагов, чем волевому усилию, — было похоже, что их просто растрясло, — и он задумался, зачем на языке империи существует отдельное название для слона, каковой на островах империи пока не водился. Было бы разумно, думал он, звать слона так, как называют его промасленные, разукрашенные перьями погонщики в дальней земле, а не изобретать для этого новенькое, с иголочки слово. Слон. Думать о слонах он себе запретил строжайше ещё месяц назад, когда стало известно, что Королева-Девочка хочет слона в свой виварий. Никто и никогда ещё не возил слона парусным судном, ни торговым, ни военным, — и дело закончилось тем, что по ночам, во сне, Питер Блу слона швартовал, привязывал к мачте, запихивал в ящик, пытался укрыть в трюме, а так же задавался вопросами вроде: тошнит ли слона от качки, а если тошнит, то неужели через хобот? — и от этих хлопот просыпался едва ли не более усталым, чем засыпал, отчего Оска, неизменно пробуждавшаяся вместе с ним, хотя вставать ей было назначено никак не раньше полудня, —
ну да не будем об Оске.
Не следует говорить о ней в первую очередь оттого, что порочить в высшей степени доброе и благонадёжное имя нашего героя мы никак не можем. И собственные его качества, и воспитание, полученное им, и даже самый его облик свидетельствуют о том, что перед нами молодой человек из старой аристократической семьи, обременённый множеством добродетелей. И манера смотреть на собеседника открыто и прямо, и лицо, уже растерявшее юношескую округлость, но ещё не возмужавшее вполне, и руки, чуть шире и чуть грубей, чем положено выходцу из этой славной фамилии — но аккуратные и чистые, с коротко остриженными ногтями, не попорченные ни мозолью, ни дёгтем, — всё это составляло того рода особое обаяние, которое привлекало к нему и соучеников в Академии, и простых матросов. Со стороны Питер Блу казался вовсе лишённым амбиций, но это было не совсем верно: засыпая, он обыкновенно воображал себя открывателем новых земель, — впрочем, узнай об этом кто посторонний, он бы чрезвычайно смутился. Только Оске единственной он рассказывал, разгорячённый, выпив вина, о том, как отправится в страну, где песок белый как сахар и хрустит как накрахмаленная простынь, и привезёт ей жемчуга сколько она удержит в двух горстях. И мы можем предположить, что она слушала его так же нежно и бесстрастно, как слушала вообще всех на свете, —
но мы же решили: об Оске ни слова.

@темы: тексты, Bravo November Charlie

---

В инстаграме Маши Павловской (она же Павлова) воткнулась во фразу: "Иногда я даю себе воображаемое интервью, когда убираюсь." Хохочу, потому что это, во-первых, смешно, а во-вторых, я тоже так делаю.
Прямо хочется запустить эсквайр-флешмоб: чтоб каждый, кто сейчас это прочитает, написал ауто-интервью в стиле эсквайровских "правил жизни". И выложил.

---

Остановившись в густом подлеске, жую травину,
половину пути проделав и половину
оставив перед собою:
березняк редеет, и небо рдеет — уже пора вам,
животным цвета сумерек и вечерним травам,
сменить на медь дневную шубку соболью.
И пока закат разливает плавленый алый,
я смотрю на него и дрожу, как зайчонок малый,
и не жду от мира лучшего отношенья:
поелику перед ночью бессильна рука прогресса,
и животные цвета сумерек, выходя из леса,
никогда не едят с руки мои подношенья.

@темы: стихи

---

каждый миф хорош, будучи к месту подан.
каждый местный в душе своей верноподдан.
каждый вечер пропит.
не дрожи, девочка, башмачком не топай,
смотри, как хорошо над твоей европой,
авось не потопит.

к такой проблеме каждый ищет подход со своим резоном:
у вас там и так тепло над вашим гудзоном
или там мичиганом,
а у нас тут такие зимы — одни заносы.
под Кандалакшей станем выращивать ананасы —
зачем юга нам.

@темы: стихи

---

птица, снимающаяся с ветки,
камень, срывающийся со рва
точно знают, откуда в темноте под веками
берутся эти слова.
знают об этом и сама качающаяся ветка,
сама расходящаяся вода:
но человек не узнает этого никогда.
как новый младенец, которого мать купает в калине и череде,
слова — субстанция, родственная только ветке или воде.
любая попытка присвоить
их мельтешащее вороньё
сродни греху Иосифа, точно знающего, что нянчит — своё.

@темы: стихи

---

Майе год и месяц, позавчера впервые ткнула себя пальцем в грудь, спросила: "А это?". Этап. Наконец-то полезли зубы, сразу четыре сверху. Тут же сломались сон и еда. Вчера засыпала два часа, с серьёзным лицом. Так приляжет, сяк приляжет. Умостит голову у Антона на плече. Сядет, вздохнёт. Закроет глаза. Откроет. Спать очень хочется, но никак.
— Ну закрывай глазки, — говорит ей отец. Майя радуется: глазки! Конечно, глазки! Знаю! Показывает: вот у папы глаз, а вот второй. Всякий сон с неё слетает. Оба хихикают. Потом идут тихо играть в куку в одеяле.
Они вообще очень похожи: светлоголовые, весёлые, одинаково сердятся: хмурятся и тихонько рычат под нос. Одинаково легко отходят. У Майи (сейчас — а может быть, уже и всегда) очень лёгкий характер. Треснувшись от души, ищет, на что бы отвлечься поскорее, чтобы перестать плакать. Хохочет, шутит и радуется. Понятия не имею, как отрывать её от груди: концентрат материнской любви она обожает до дрожи, ласково обнимает, говорит: зииииииииииииза. Очень деловито добывает зииииизу с утра, когда я ещё недостаточно проснулась, чтобы оказать сопротивление.
Знает, как говорят вообще все животные: собачка, котик (ня!), осёл, (а!), гуси (гага) и лошадка (тоже гага), кенгуру (прыг прыг — и попрыгать) и пчёлки (бззззз и помахать руками).
Такая пчёлка.
На прогулке удирает с детской площадки на дорожку, по которой ходят бабки со скандинавскими палками. Улыбается, мнётся. Когда вокруг собираются три-четыре бабки и начинают восхищаться: какая девочка! да какая улыбчивая! да весёлая какая! а танцевать умеешь? — наслаждается вниманием. Конфеты благосклонно принимает, отдаёт мне. Старушки угощают её коровкой и карамельками. У нас это называется: Майя наколядовала. Никогда не пытается привлечь к себе внимание криком или плачем: только тихой радостью, танцами и игрой в куку; грустные моменты предпочитает переживать в одиночестве или с мамой.
Какое счастье быть её мамой.

@темы: майская книга

---

polutona.ru/?show=1221162238

@темы: лытдыбр

---

хроники планеты, липкой как патока, я
начну немного издалека:
суть её в том, что она, такая,
слишком быстро ассимилирует чужака.
непонятно что тащит нашего брата на
голубой игрушечный шарик, где суша заплатана
океаном, и облака клубят
голубыми и белыми вензелями,
но те, кто вырвался, тащат в свою глубинку
сувениры: переспелую голубику,
неоперившихся голубят.
остальные экстратеррестриалы после приземления становятся
приземляне,
и на третий день поглядите на чудака:
вот он уже врёт новым знакомым, что сам из Чувашии,
вот он уже отзывается на чувака.

@темы: стихи

---

Хочется больше писать в дневник как в дневник.
1) верстаю роман Вадима Месяца. Верстальщик я неопытный, чтобы не сказать никакой — но, как я и ожидала, вёрстка оказалась скорее набором инструкций (очень-очень большим набором, и тем не менее), чем искусством и навыком — что бы по этому поводу ни говорил Чихольд. Читаю и ужасно завидую герою книжки, которая автобиографична во всех тех местах, где она не фантастический роман: не в том, что ему благоволил Бродский и вообще судьба, а потому что он весёлый раздолбай, я тоже так хочу (и конечно буду).
2) на старости лет начала слушать курс по финансовой грамотности (ВШЭ на курсере). Курс очень простой и внятный, и я большую часть его размышляю, как так вышло, что такие вещи не преподают восьмиклассникам.
3) всё это параллельно с курсом по Machine Learning (очень вяло), вспоминаю собственный диплом. Нужно поговорить с Ванькой — не о стишках, а о том, как переучиться на программиста.
4) лениво учу немецкий: в основном, через DuoLingo. Не верьте тем, кто воротит от дуолинго нос. Ещё с утра слушаю мюнхенское телевидение, ничего не понимаю, очень нравится. Немецкий куда проще английского на слух — хотя это потому, что у них в телевизоре один хохдойч, а в провинции, чую, мне Корк покажется марципанчиком.

@темы: лытдыбр

---

1.

Гнусно забило вдалеке. Бил полуночный портовый колокол. Дюжину раз, а потом почему-то совершенно неожиданно ещё один. Звук этот, медный и влажный, пролетел над рёбрами верфей, побарахтался среди убранных парусов и заглох в мешках с мукой, наспех накрытых сверху брезентом.
Бочек пресной воды; сорок штук. Пеньковые канаты; четыре бухты. Красного вяленого мяса десять бочек. Бочки душно пахли специями и как будто бы гнильцой. Белое полотно; чёрное полотно. Новенькие гамаки подвешены в трюме. Бережно, с зычным “гить”, затащили сундук с астролябиями и — Питер Блу сверился с ведомостями — иными навигационными инструментами. Двенадцать пар белых перчаток на сухонькую адмиральскую ладонь.
Мелко, неприятно моросило. Бумага ведомости напиталась водой, от грифеля расползались сырые кляксы.
Иные навигационные инструменты, отметил Петер, грифель проколол бумагу и воткнулся в середину ладони, застряв прямо на линии жизни, под соломоновым кольцом. Линия жизни его, Питера Блу, адъютанта его высокопревосходительства адмирала Пеннанта, была широкой и полноводной: витальной. Даром что сам адъютант почти что умирал от усталости и на сходнях едва стоял. Кутаясь в прорезиненный плащ, какие носят матросы, он спрашивал себя, поддавшись минутной слабости: как, собственно, вышло, что он, голубая кровь, третий месяц живёт в порту, как последний грузчик: ест и пьёт с матросами, спит…
Спал он у Оски. Но про сон думать не следовало, следовало думать исключительно про погрузку. Эскадра должна была покинуть порт в конце месяца, что стало известно третьего дня. В Кабинет двенадцати Питеру Блу вход был, разумеется, заказан. Но утром того же дня его подозвал отец и потребовал ехать с ним в Адмиралтейство. Питер поехал в чём был, пропахший портом, рыбой и дёгтем, а особенно солониной: грузили мясо. Отец провёл его в ещё пустой Кабинет двенадцати, святая святых, алтарную комнату Адмиралтейства, где пахло только бумагой и сухостью, и велел встать за длинной, в пол, портьерою. Стоя за портьерой, как мальчишка, Питер Блу представлял себе, как двенадцать наконец-то входят в Кабинет и один за другим поводят аристократическими носами, пытаясь понять, не мерещится ли им невыносимый трюмный запах, и едва сдерживал желание рассмеяться в голос. В его воображении отец удивлялся вместе с прочими, раздувал хищные ноздри.
Строго говоря, он не мог припомнить, чтобы отец по-настоящему морщил лоб или нос. Самому Питеру тоже строго-настрого запрещено было в детстве морщиться и корчить рожи, но это не уберегло его — и на его лице, и в руках, и в плечах его заметен был размах материнской крови. И большие ладони, и ранние, очень ранние морщинки в уголках глаз и губ — всё было чуждым отцу. Стоя за портьерой, Питер Блу благодарил судьбу за то, что отец не запретил ему так же и улыбаться. Ему хотелось думать, что улыбку он получил в наследство от матери. Досужие сплетни о том, что отец его женился на деньгах, Питер Блу впервые услышал десяти лет от роду, но тут же раз и навсегда их решительно отверг. Причиной тому была вовсе не избыточная романтичность: прагматика почище Питера Блу трудно было бы сыскать даже среди портовых заправил. Дело было в другом: вообразить отца, марающего руки о брак по расчёту, он решительно не мог — и точка.
Впрочем, о матери отец говорить отказывался (и Питер готов был поклясться, что в отказе этом было побольше уважения, чем в иных посмертных клятвах). Но сохранились портреты, и, стоя перед зеркалом, он думал ликующе: похож! похож!
Всё же от отцовской стати он получил наихудший из даров: надменную спесивость черт, хотя, честно говоря, человека менее надменного и спесивого, чем Питер Блу, следовало ещё поискать. Двадцати одного года от роду, он был адъютантом у престарелого Пеннанта, когда-то грозы морей, а теперь — тощей палки, на которой плескалось туда-сюда, покорное воле ветра, ветхое знамя некогда великого имени. Питер Блу ходил как мальчишка, в адъютантах, когда многие его однокашники по Академии ходили уже в полных офицерах: что ж, это бедственное положение и привело его в Кабинет двенадцати, за портьеру, пыльную с изнанки, как платяной шкаф престарелой красотки. Сдерживая отчаянные порывы чихнуть, он внезапно понял то, о чём должен был догадаться с самого начала: адмирал Пеннант, человек с великим прошлым, был, несомненно, единственным в комнате, для кого присутствие Питера за злополучной портьерой являлось тайною. Впрочем, тот был уже достаточно стар и потерял почти всё своё обоняние и оттого не задавался вопросом, отчего в Кабинете двенадцати так воняет дёгтем. Когда осенью “Петрим” отправился в плавание вдоль берегов Тарки — помимо всего прочего, на “Петриме” испытывали новый способ перевозки продовольствия, а именно: живых кур и свиней в клетях на палубе, — старый адмирал был единственным, кто нашёл это плавание “прелестной морской прогулкой, молодой человек, просто прелестной”.
Стоя за портьерой и проклиная нерадивых уборщиков Адмиралтейства, Питер Блу выслушивал совещание первых лиц Империи. Речь шла о колониальной политике, сезонных течениях и материях настолько высоких, что Питер Блу успел несколько раз проклясть отца за чрезмерное доверие, — но именно так он оказался первым (не считая, разумеется, самих адмиралов) человеком, достоверно узнавшем о дате отбытия синей армады.
С утра ту же дату ему торжественно огласил и старик, когда Питер Блу внёс в его аскетическую каюту таз с горячею водою, полотенце и поднос, на котором нежно позвякивали бритвы и помазки. Выглаживая лезвием торчащий килем кадык и оттягивая смешно обвисшую, как у престарелого бульдога, кожу на адмиральских щеках, Питер испытал острую, непривычную для себя жалость. Неужели, думал он, старик не замечает того, что с ним больше не считаются по-настоящему? Отчего не желает отойти на покой? В этот самый момент адмирал Пеннант приоткрыл левый глаз, вернувшийся уже из пронзительно-голубого в тот предгрозовой цвет, какой бывает у всех без исключения младенцев и стариков, и сказал:
— Осторожно, мой мальчик, не обрежься, — и мелко, по стариковски захихикал, и Питеру Блу почудилось — всего лишь почудилось — в этом дробном, как сушёный горох, смехе эхо былого голоса, зычного, как медный таз, а так же ума, не растерявшего ещё былой ясности.
Иногда Питеру Блу, напротив, казалось, что адмирал вполне осознаёт бедственное своё положение. Эта мысль внушала ему смутную тревогу, впрочем, меркнувшую перед тревогою ясной и явной: тревогой человека, в чьих руках сходились канаты всех кораблей синей армады. Пускай однокашники вовсю подтрунивали над бедственностью его положения, в действительности, ею мог проникнуться один только его отец, автор этой безумной интриги. Де-факто — адмирал синей армады, возглавивший большой колониальный поход, де-юре — нянька при больном старике, вечный подмастерье, хороший мальчик. Будь добр, успевай то и другое.
Иногда он задавался вопросом: чем он так насолил отцу, зная, впрочем, что адмирал Блу желает сыну лучшей доли. Как умеет, так и желает, не более беспощадный к сыну, чем к самому себе.

Гнусно забило вдалеке. Питер Блу нутром чуял (выражение, которое нельзя было говорить при отце), что дежурный на портовой колокольне прозевал полночь, и погрузку следовало свернуть добрых пол-склянки назад. Он махнул рукой, давая отмашку первому матросу в ряду, и закрыл глаза, дожидаясь, пока отбой дойдёт по цепочке, из рук в руки, до продовольственного склада на берегу, и подумал: боже мой, себе-то я белые перчатки не заказал.

@темы: тексты, Bravo November Charlie

---

*отрываясь на минуточку от вёрстки* теория шести рукопожатий в медийную эпоху стремительно сокращается до теории четырёх рукопожатий или даже трёх. Например: от меня до Бродского — два (читай: один-единственный человек).

@темы: лытдыбр

---

так он лежит, пытаясь сделать вид,
что вовсе не боится. но посуда
в стенном шкафу грохочет.

но гром, как и положено, гремит
и молния, и молния, паскуда,
а дождь не начинается — не хочет,

а ночь — повсюду.

так он лежит, себя не узнавая,
и думает: а если — шаровая?

когда он был ребёнком, шаровой
боялся каждый, будто шаровые
летали взад-вперёд над головой.
такое было время: время храбрых.
рассказывали в лагере мальчишки
о том, что каждый знал не понаслышке:
как к брату тётки деверя, студенту,
на комсомольской всесоюзной стройке

БАМ

то есть, как раз не бам а
байкало блин амурской магистрали
в строительный вагончик среди ночи
влетела шаровая
ну натурально
шаровая
молния
с футбольный мяч
а может, с волейбольный
да брешешь
да ей богу
влетела
осмотрелась
и не тронула.

но время храбрых поросло травой,
и молнии как будто отступили
и больше не мелькают в новостях.

о, мудрая, слепая, злая сфера,
ты слишком много ведаешь о нас
и брезгуешь трусливым нашим мясом

так он лежит, пытаясь сделать вид,
что убоялся, грезя в полусне,
как в комнату влетает яркий мячик

а комната на пятом этаже
и он не признаётся, что уже
давно не мальчик
никогда не мальчик

@темы: стихи