не лень писать, но лень перепечатывать

[rockatansky]

Его растолкали, по всему выходило, через пять-шесть склянок. Ещё не светало, но сырой непроглядный мрак как будто бы забрезжил с моря, поблёк. Питер Блу успел только понять, что заснул прямо на баке, прислонившись к бочке солонины, и не вымок до нитки только потому, что завернулся в свою непромокаемую матросскую робу, а сейчас его грубо трясёт какой-то бородач и невразумительно орёт на ухо:
— Чего разлёгся! Ишь, чистенький какой! Сами чистенькие, а на палубу гадють! Сапогами своими гадють! Или в бардак и спи там, ежли тя из дому поперли, а гадить где попало не надоть!
Питер Блу поднял голову на жёлтый свет его фонаря. В дождевом мареве бородач напоминал жирного удильщика. Когда фонарь осветил его лицо, бородач присел:
— Ох ты ж! Абмирал Блу! Вашбродь! Не признал!
В оконфуженном бородаче Питер Блу опознал профоса с “Петрима” — известное дело, кто ещё посреди ночи потащится следить за чистотою палубы, — но протянутую руку принял всё равно. Подняться в тяжёлом, пропитанном жидкой резиною, плаще, было всё равно что пытаться в оном же плавать. Ноги, ватные от дурного сна, да ещё и неоконченного, отказывались подчиняться,и помощь пришлась как нельзя кстати. Похоже, он задремал, ожидая, пока запрут трюмы. Ялик, конечно, ушёл в порт без него — он иногда ночевал на “Петриме” в своей каюте, а вахтенные с “Петрима”, конечно, не заметили его среди бочек. Выпуская ладонь бдительного профоса (не ладонь — лопата), Питер Блу решил: узнаю, кто стоял на вахте — оставлю без пособия на первые три порта. Ему было отчего-то муторно и противно оттого, что профос аттестовал его адмиралом. Во-первых, при живом Пеннанте. Во-вторых, хорош адмирал: спит на палубе, как подгулявшая матросня. Ещё три дня назад он мог бы и возгордиться, теперь же слово оставляло гнусный душок. Какой он чёрта лысого адмирал. Дурной идеалист. Матросы его уважают, как же. Вообразил, что разбирается в политике. Профос ты, Питер Блу. Как есть профос.

Но руку, отпущенную рассыпающимся в извинениях бородачом, всё же вытер безукоризненно чистым платком.

В таком-то состоянии он и ступил на дощатые подмостки, пошатываясь слегка не от усталости даже, а от несвоевременного пробуждения, как будто душа его не вернулась ещё в тело, а витала около, или вернулась, но частично, без какой-то важной составляющей. Составляющая эта то ли спала ещё на палубе, то ли вовсе заблудилась в краях столь дальних, что и названия им пока не было. Питер Блу задумался впервые над тем, как вышло так, что каждая из дальних стран, чьи названия он затвердил когда-то в детстве по атласу в отцовской библиотеке, на своём языке звала себя совершенно другим именем? Кто придумывал эти слова, в равной степени чуждые обоим языкам, пропитанные духом дальних странствий — и всё же не принадлежащие никому до той минуты, когда отважный моряк впервые ступал на берег, высвеченный незнакомым солнцем, чтобы выменять у туземцев, голых и обмазанных красной глиной, золото в обмен на пуговицы и мыло?
Он подумал, что знает причину: дать имя новой земле значило сделать её своей, подчинить как женщину, полюбить как женщину — он и сам, засыпая, то и дело катал на языке имена, которые дал бы узкой полоске на горизонте.
Впрочем, в этот раз слава первооткрывателя ему не светила, — путь Синей Армады, неповоротливой, как одноименный кит, пролегал по землям, чьи языки были давно известны, и чей чай, и чей мёд исправно поставляли к берегам Империи торговые корабли.
Казалось, отец нарочно готовил Питера Блу к этой задаче: уже в академии от с удивлением обнаружил, что свободно говорить на колониальных языках… нет, не то чтобы не принято. Но вместо восхищения своими обширными познаниями Питер Блу нашёл среди сверстников только отстранённое удивление: надо же, вот как бывает, — причём не только от сокурсников, у которых в ходу было изливать желчь по всякому поводу, но даже и от учителя словесности господина Новенина, который преподавал сразу четыре языка, имел славу полиглота и не знал даже как по-кафийски именуется слон.

На этом месте мысли Питера Блу снова скакнули, повинуясь скорее ритму его шагов, чем волевому усилию, — было похоже, что их просто растрясло, — и он задумался, зачем на языке империи существует отдельное название для слона, каковой на островах империи пока не водился. Было бы разумно, думал он, звать слона так, как называют его промасленные, разукрашенные перьями погонщики в дальней земле, а не изобретать для этого новенькое, с иголочки слово. Слон. Думать о слонах он себе запретил строжайше ещё месяц назад, когда стало известно, что Королева-Девочка хочет слона в свой виварий. Никто и никогда ещё не возил слона парусным судном, ни торговым, ни военным, — и дело закончилось тем, что по ночам, во сне, Питер Блу слона швартовал, привязывал к мачте, запихивал в ящик, пытался укрыть в трюме, а так же задавался вопросами вроде: тошнит ли слона от качки, а если тошнит, то неужели через хобот? — и от этих хлопот просыпался едва ли не более усталым, чем засыпал, отчего Оска, неизменно пробуждавшаяся вместе с ним, хотя вставать ей было назначено никак не раньше полудня, —
ну да не будем об Оске.
Не следует говорить о ней в первую очередь оттого, что порочить в высшей степени доброе и благонадёжное имя нашего героя мы никак не можем. И собственные его качества, и воспитание, полученное им, и даже самый его облик свидетельствуют о том, что перед нами молодой человек из старой аристократической семьи, обременённый множеством добродетелей. И манера смотреть на собеседника открыто и прямо, и лицо, уже растерявшее юношескую округлость, но ещё не возмужавшее вполне, и руки, чуть шире и чуть грубей, чем положено выходцу из этой славной фамилии — но аккуратные и чистые, с коротко остриженными ногтями, не попорченные ни мозолью, ни дёгтем, — всё это составляло того рода особое обаяние, которое привлекало к нему и соучеников в Академии, и простых матросов. Со стороны Питер Блу казался вовсе лишённым амбиций, но это было не совсем верно: засыпая, он обыкновенно воображал себя открывателем новых земель, — впрочем, узнай об этом кто посторонний, он бы чрезвычайно смутился. Только Оске единственной он рассказывал, разгорячённый, выпив вина, о том, как отправится в страну, где песок белый как сахар и хрустит как накрахмаленная простынь, и привезёт ей жемчуга сколько она удержит в двух горстях. И мы можем предположить, что она слушала его так же нежно и бесстрастно, как слушала вообще всех на свете, —
но мы же решили: об Оске ни слова.