Всю ночь меня трепал с похмелья тяжёлый сон — о том, как мы с мамой, братом и бабушкой спускаемся через метро под землю в момент наступления техногенной катастрофы. Егор почему-то маленький; его тащим на руках. Ощущение странное, весь мир застыл; о тех, кто остался наверху, и о том, что вообще произошло, во сне ни слова, но у мамы при себе счётчик Гейгера, которым она проверяет там, куда мы спускаемся, внизу: не пищит ли? Нет, не пищит.
Потом мы, спустившись, долго идём по тому адресу, который нам назначен. Нижний мир выглядит как окраина провинциального городка в хмурые зимние сумерки; из тонкого снега вырастают чахлые деревья, остальное как попало застроено пятиэтажными хрущёвками (кажется, из Москвы их снесли прямо туда по программе реновации). Искусственное небо залито голубым, серым и нежно-розовым светом. Мы идём одни (хотя должны бы — в толпе, но никакой толпы нет). Хрущёвская застройка вокруг кажется бесконечной. Иногда попадаются вкрапления в стиле промзоны: распредстанции, градирни. Изредка в пятиэтажках загораются жёлтые окна. Одновременно уныло, красиво и странно.
Мы поднимаемся на четвёртый этаж одного из таких домов: там наша квартира. Она выглядит как то, что вы ожидаете увидеть в хрущёвках: чисто, но низкие потолки, ванна с потёками ржавчины, мебель из дсп, на стенах — сатиново блестящие обои с крупными цветами. Не сразу, но становится понятно, что это — злая пародия на мамину квартиру: комнаты — три, самая большая поделена аркой на то, что было мастерской, и комнату брата. Розоватые обои в ближайшей к двери комнате и сосновый шкаф напоминают мою, какой она была. Но ни одна вещь по-настоящему не принадлежит тому, старому миру. На стенах нет картин. Вещи — только те, которые нужны для размеренной, бессмысленной жизни. Вместо кровати брата — узкий диванчик с голубым покрывалом с рюшами.
Тут же в дверь звонит не то почтальон, не то председатель райсовета; она в старом драповом пальто и платке с люрексом, заставляет маму подписывать кипу непонятных бумажек, стоя в дверях, прислонивши бумажки к косяку. На предложение пройти отказывается, "чтоб не натоптать". У всех вот этот мелко-бюрократический, похоронный вид; начинает суетиться и мама.
Мы постепенно обживаем эту квартиру; никто не работает (нет нужды), бабушка поёт брату песенки, укладывая его (здесь она здорова).
Бесконечное царство хрущёвок заселено не полностью. Обычно по вечерам (хотя свет за день не меняется) в домах горит по восемь-десять окон. Кажется, остальные квартиры пустуют. Никто ничего не знает ни о том, что наверху, ни об этом месте, но все погружаются в этот морок. Кто-то от скуки начинает сажать в прихрущёвочных клумбах чахнущие без света растения. Это не необходимость: еда появляется как бы сама собой, её можно взять в магазине, никто не берёт больше нужного. Например, яйца странной формы: словно бы их ещё мягкими запихивали в какой-то короткий толстый цилиндр. С концов-то они закруглены, а вот посерёдке ровные. Хлеб невкусный, но привыкаешь быстро.
Потом, в каком-то запустелом ДК, начинает собираться общество: холодно, поэтому все сидят на старых, обитых лопнувшим дермантином театральных стульях, не раздеваясь. Предводительствует мой недавно обретённый приятель: он худ и взъерошен, как воробей; может быть, если бы он выглядел посерьёзнее, здесь собиралось бы куда больше людей, потому что он говорит то, что приходило в голову всем, но всеми же понималось как запретная тема.
Он пытается найти концы; понять, что дальше вялой, амёбной мелкорайонной бюрократии — райгорсвет, райчтототампродукт. В этих конторках знают не больше, чем в домах. Понять, кончается ли где-то это неясное пространство.
Говорят, сразу после заселения не все выдержали дух этого смурного места, и по городу прокатилась волна самоубийств (в городе нет кладбищ — наверное, думаем мы, покойников сжигали), но ничего сверх ожидаемого. Сейчас самоубийств вроде бы нет, но тёмные окна угнетают.
Потом появляется новое помешательство: в домах побольше, куда переселяются из полупустых, чтобы быть поближе к людям, вечерами все окна моргают: их хозяева стоят у выключателей и по ранее согласованному алгоритму нажимают на них, отчего на фасадах зажигаются странные символы и иногда буквы; потом символы с буквами переходят в эпилептическое, стробоскопное мелькание, словно жильцы колотят и колотят по выключателям в исступлении...