Глава третья. Лисьи травки II

[rockatansky]

— Совсем свести, — прошептала Роксана, обмирая, и для ясности провела по шее ребром ладони.
Цыган посмотрел на неё по-особенному, наклонил голову на бок.
Хотя какой уж там цыган. Лисья морда.

Помолчал, головой покачал. А потом достал из ниоткуда жестяной сундучок, а из сундучка — синюю склянку с притёртой пробочкой. Склянку протянул Роксане, а сам хвать кошель и говорит:
— Налей в вино, только выбери такое, которое пахнет посильнее.
И смотрит своими хитрыми глазищами, быстрыми, как весенняя вода.
Роксана взяла склянку, прижала к груди — и как давай бежать. Прочь из палатки, через бусные ряды, через перинные ряды, мимо калачей и калёных яичек. Еле спохватилась, что без старухи возвращаться нехорошо, разыскала её и за руку утащила: мол, устала от жары, да и матушка не разрешает на солнце гулять.
Про кошель дома пришлось сказаться, что на ярмарке украли. Хороший был кошель, расшитый, подарок Отокара Прохазки, ненавистного жениха.
Кошель было до обидного жалко.
Ночью Роксана не спала, всхлипывала, всё сжимала под подушкой ядовитую склянку, расшатывала пробочку. Заснула под утро, приснилось, что лежит в свадебном платье на столе, а все вокруг в чёрном стоят, а кругом — свечи да серебряные тарелки. Не то хоронить её, Роксану, собираются, не то кушать.
Проснулась, повертелась на горячей подушке, да и встала.
К обеду приехал Прохазка, подписать с отцом договор на три подводы пряностей — был страшно собой доволен.
Улыбался ласково, посетовал о потерянном кошеле, пообещал новый подарить и ещё лент муаровых. Остался отобедать, запивал ломоть мяса чистой водой, а после обеда ушёл в отцовский кабинет — подписывать бумаги, по рукам ударять да свадьбу готовить. Как ударили по рукам, отец кликнул Роксану: неси, счастливица, самое лучшее вино из погреба.
Мать рассердилась, хотела послать служанку, но Роксана быстренько схватила ключи, мол, вот как я стараюсь дорогому гостю угодить, лишь бы вы, матушка, не сердились.
В погребе расчихалась, загасила нечаянно масляный светильник и долго стояла в темноте, прижав к себе глиняную бутыль с печатью и слушая, как колотится сердце, а отдаётся почему-то в ушах. А наверху, сломав печать и вытащив пробку, достала для гостя самый дорогой серебряный кубок, а для отца попроще. Наполнила до половины и накапала из скляночки. Распереживалась: сколько надо? а вдруг много? а вдруг не хватит? и опрокинула весь пузырёк.
Тонко запахло полынью и чабером, и чем-то незнакомым, но рассеялось без следа. Роксана схватила поднос и поспешила наверх. Так торопилась, что едва на собственный подол не наступила, но донесла. Протянула гостю кубок, сама, вложила в руку, улыбнулась, как положено, а проклятущий Прохазка возьми да скажи:
— Не положено сыну пить из такого чудесного кубка, когда отец пьёт из простого.
В смысле — это он-то, старый и с бородавкой, сын, раз хочет на Роксане жениться. И подмигнул ей, вроде бы и дружелюбно, а вроде как будто всё про неё знает.
Взял простой кубок из отцовской руки, а ему отдал отравленный, и выпили они вино быстрее, чем Роксана успела вскрикнуть, потому что стояла она, словно гвоздями к полу прибитая, и пошевелиться не могла: так перепугалась.
А как отмерла — выбежала за дверь, и за дверью уже побледнела и в обморок упала.
— От счастья, — утешил Прохазку отец, но этого Роксана уже не слышала.

Очнулась она посреди ночи, с мокрым платком на шее. У постели дремала старуха — эта спит крепко, хоть ложкой по кастрюле ей над ухом колоти, а девичьими шагами её не разбудишь.
Дома было тихо. Сквозь маленькие окошки лился лунный свет, жёлтый, как сладкое топлёное масло.
Роксана босиком, как в детстве, выбралась из постели, прокралась мимо старухи, приоткрыла дверь в отцовскую спальню: отец мирно храпел во сне, утонув в высоких подушках, только борода торчала наружу. Рядом спала мать и тоже тихо похрапывала. От сердца отлегло, и тут же прилегло обратно: а если яд подействует завтра? А если вот прямо сейчас? Не зная толком, куда собирается бежать, натянула капор, срывая ногти, оттянула тугую дверную защёлку и, как была, босиком, выскочила на улицу.
Спохватилась: куда теперь? К лекарю? К цыганам? А ну как те уже уехали. А на улице новолуние, темно, хоть глаз выколи. Нет, всё-таки надо на ярмарку бежать, натворили дел, пусть теперь сами расхлёбывают.
И сама не заметила, как чуть не налетела на незнакомца: тот стоял, прислонившись к стене, и как будто бы ждал кого-то. Не Роксану ли?
— Стой, — говорит, — чего перепугалась? Передумала, что ли?
А у самого улыбка нехорошая, и короткая трубка в зубах зажата, и пахнет от него, понятно, мускусом и зимними коврами.
— Не передумала, — сказала Роксана и ногой топнула для верности. А потом взяла и рассказала всё как есть.
Цыган засмеялся коротко. Смех у него был тоже странный — лающий, но звонкий.
— Да не яд же это был, дурёха. Не бойся. Притирание от веснушек.
Роксану как обухом ударило. Открыла рот, потом опять закрыла. Хотелось заплакать от облегчения, и ещё от обиды, но плакать она не стала. Сказала только:
— Кошель хоть верни. Не заслужил. Подарок это.
— Вот если не передумала, то завтра сама за ним и приходи. На ярмарку. И заодно получишь, что просила. Если не испугаешься, конечно.
— Опять обманешь, — сказала Роксана и всё-таки всхлипнула.
— Может, и обману, — пожал плечами цыган, — а всё-таки приходи. Мы ещё два дня на ярмарке стоять будем. Хоть кошель заберёшь, всё польза.
— Звать-то тебя как?
— Святым Христофором.
— Шутишь.
— А то у вас именами святых никого не называют.
— Так то наши святые, — сказала Роксана, — правильные. А не ваши. Цыганские.
— Святой Христофор — самый правильный святой, — сказал Святой Христофор, — самый святой, который только есть. Иди домой, пока тебя не хватились, отравительница.
Действительно, небо-то посветлело с краю. А вроде бы и проговорили всего ничего, Роксана даже замёрзнуть босиком не успела.
Дома хлопнули ставней, и она обернулась — проверить, не в её ли окошке.
А когда повернулась обратно — никакого Святого Христофора и в помине не было, только рыжий хвост за углом плеснул, но может быть, и показалось.