Огненное погребение

[rockatansky]

Драга влетел в маленькую комнату, как большая заснеженная птица. Нестор сидел перед маленькой чугунной печкой с пачкой бумаг на коленях. Несколько смятых листов лежало на полу, у его ног. Вспышка яркого, неверного света взметнула тяжёлую тень Драгиного пальто, распластав её по стене, печурка загудела, горячий воздух ухнул в трубу.
Нестор бросил бумаги на стол и ревниво закрыл спиною печное жерло.
— Остынь, — сказал он и вытер чернильные пальцы носовым платком, — все щёки красные. Куда так бежал?
На рукописной табличке значилось модной гаевицей: Нестор Плавшич, письмоводитель.
Драга, не снимая пальто, уселся на узкую кровать. Ухмыльнулся:
— Опять черновики жжёшь?
— И вовсе не жгу, — сказал Нестор и густо покраснел.
Своих поэтических наклонностей он стеснялся, справедливо полагая себя посредственным поэтом. Однако, книги он любил страстно, а от места на литературоведческой кафедре отказался только лишь потому, что мечтал заработать на собственную мансарду в Старом городе — а ремесло письмоводителя оказалось прибыльнее, хотя Драга и подшучивал над ним, что, мол, из ревности.
Нестор снимал комнату здесь, в Cтаром городе, в царстве колоколов и пряников, с весны, когда перебрался сюда со склонов университетского городка, увенчанного белоснежным, игрушечным Птичьим бастионом и синей громадой библиотеки.
— Имей в виду, — сказал Драга, — с улицы отлично видно, как ты развлекаешься. Фшш! Фшш! Только искры в трубу летят. Красиво. Ты что, надумал всё собрание сочинений извести?
— Не надумал, — сказал Нестор, — а надо бы, наверное.
— Может, у меня вкуса нет, — сказал Драга, — но мне нравится, как ты пишешь. К тому же, ты делаешь это всё лучше и лучше. Я стоял и смотрел, знаешь, несколько раз просто пламя почти вырывалось из трубы, честное слово. Что ты там такого жёг, интересно знать. Ужасно жалко.
Нестор дёрнул плечом.
— Драган, — проникновенно сказал он, — то, что у тебя нет вкуса, это хорошо известный факт, только и всего. Что сгорело, то сгорело. И будет.
Он заботливо упрятал остатки листов в чёрную пухлую папку и перевязал верёвочкой.
— А, ты же ещё не знаешь всех новостей, — сказал Драга, тронув носком сапога забытый Нестором скомканный черновик, — только они не очень хорошие. Милко получил свою рукопись обратно. Видел его с утра, на почте, читал ответ. Мол, то, что вы прислали, не стоит свечки. Встрёпанный, нервный, но вроде ничего, отшучивался. Говорит, что напишет что-нибудь новое, получше. Я подумал: зайду вечерком к Нестору, купим бальзама и поедем к Милко на трамвае. Напоим его и развлечём, чтобы не ныл. И вот зашёл. Нестор, у тебя деньги есть?
— Куда ты их всё время деваешь? — спросил Нестор, — не отвечай, как будто я не знаю. Есть. Тебе бы я не дал, но для Милко не жалко. Пойдём купим бальзама.
Драга взмахнул обеими руками. Кисти у него были крупные, а пальцы красные с мороза.
— У тебя всё время руки такие холодные, — сказал Нестор, — купи себе перчатки.
Нестор надел свою тонкую шинель, и они вышли на улицу.
Становилось холоднее.
Снег был пушистый, гигантскими хлопьями падал на широкие мощёные улицы и узкие улички и, в целом, царил в городе безраздельно. Царство его было бело; лёгкий, мягкий морозец скорее торопил, чем обжигал по-настоящему. Стемнело недавно, и улицы были полны гуляющими.
Драга подул на лиловые костяшки и спрятал руки в карманы.
— А ведь Милко собрался делать предложение Кристине, — сказал он внезапно, — он думал закончить уже свой бесконечный роман и пойти на службу, чтобы подкопить на свадьбу.
— Думаешь, Кристина согласится? — с сомнением спросил Нестор.
— Согласится, — сказал Драга с щедрой убеждённостью старшего брата, — а не согласится, уговорим.
— Отца ты так просто не уговоришь.
— Зато согласится мать, — сказал Драга и в задумчивости покивал сам себе, — а там уже все вместе и отца убедим. Тем более, если его всё-таки напечатают, кое-какие деньги у него будут. А там можно уже и работу подыскать. Например, в Университете.
Нестор рассмеялся. Он едва поспевал за Драгой, шагавшим размашисто и быстро, и потому слегка запыхался на ходу.
— Куда? — спросил он, — на исторический, что ли?
— На литературоведение, — сказал Драга, — там самое место таким книжным червякам, как Милутин или ты.
— Брось, — сказал Нестор, — ты же был на кафедре. Двадцать напыщенных индюков рассуждают о литературе, а сами свечки не могут написать. Конечно, им не хватит пороху это проверить по-настоящему, поэтому они ведут себя как живые классики. Да они выживут Милутина через неделю, как только поймут, на что он способен. Если он не сбежит раньше. Я их самолюбию не угрожал, и то вынес всего месяц.
— Значит, в контору, — сказал Драга, — ну подумаешь, ну, как будто это имеет какое-то значение, если он правда хочет на Кристине жениться.
— Он хочет. Но витает в облаках.
— Боюсь, сегодняшнее письмо его несколько заземлит, — сказал Драга.
Нестор пожал плечами.
— Милутин нарисовал себе сказочную деву, — тихо сказал он, — и теперь хочет на ней жениться. Иногда мне кажется, что он влюблён не в Кристину. Он любит свою Принцессу-Рыбачку. Сам её написал и сам полюбил. Может быть, она и выглядит, как твоя сестра, но разве это она?
— Да ты никак ревнуешь.
— В основном, к роману, — сказал Нестор, — мне жаль, что его написал не я.
— Да что ты прицепился к нему? — взмахнул руками Драган, — хороший роман, даже отличный, но к чему такие страдания?
— Не обращай внимания, — вздохнул Нестор, — я уже почти смирился. Кому-то достанется земная слава и Принцесса-Рыбачка, а я уже почти обжился в роли Наборщика Типографии.
Драган расхохотался.
Книгу свою Милутин писал уже три года. Рукопись, бесконечная история города Дада, озаглавленная “Рыбаки и рыбки”, состояла из восьми сюжетов, почти не связанных, причудливо переплетавшихся между собою наподобие кружева и только в конце сходившихся в единый узел.
Сходившихся ли?
— Ты ведь дочитал её? — спросил Нестор ни с того ни с сего. Была у него привычка внезапно начинать разговор так, словно каждый в любой момент мог заглянуть в светлую его голову и узнать, о чём тот думает. Но Драга этого не умел.
— Кого — её? — удивлённо спросил Драга.
— Рукопись, — пояснил Нестор терпеливо, — рукопись же. Я просто пытаюсь вспомнить, дочитал ли я её, и не могу. За мной такое, знаешь, не водится.
— Погоди, — медленно сказал Драга, — ты же сам переписывал её всю. Милко пишет как карп хвостом, ни одна контора не возьмёт его книги на переписку.
— Разве? — удивлённо спросил Нестор, — да, мы, помнится, собирались её переписать, но не успели. Я возился с заказом для Трясовецкого, ты сказал, что отнесёшь её к Вуковичу в контору и сделаешь копию у них. А Милутин непременно хотел отдать её в издательство до Рождества, и почта бы не приняла её без копии, ты знаешь, а он сидел без денег.
— А я был уверен, что ты её переписываешь, — сказал Драга тревожно.
Они остановились.
— Драган, — ласково сказал Нестор, — ты помнишь, чем заканчивается книга?
Драга не помнил.
Даже так: он внезапно осознал, что с каждой минутой помнит меньше и меньше.
Как будто страницы сгорали одна за другой.
— Он не подумает её жечь! — сказал он, — это же Милко, наш Милко, и он никогда не станет этого делать...
Нестор многозначительно посмотрел на него. Он, Нестор, умел так многозначительно смотреть, что всё без слов становилось понятно.
— Бежим, — сказал Драга, оборвав себя на полуслове, — успеем ещё. Обязательно успеем.
— Себя спалит, — сказал Нестор потерянно, — и хорошо, если только себя.
И они побежали.

— Надо, надо было переписать, — говорил Драга на бегу, жадно и сбивчиво глотая холодный воздух, — надо было сделать копию тайком и пусть себе жжёт сколько влезет. Девчонка. Трус. Не напечатали его один раз, а он и давай истерику закатывать. Конечно. Девчонка.
Крылья его пальто метались за спиной, вправо-влево, как тень от свечи на сквозняке.
Нестор бежал молча, берёг дыхание. По улицам Петроградца сновали прогуливающиеся парочки, компании студентов; в воздухе пахло подогретым вином и претцелями с корицей и сахаром.
— Может, добежать до пожарной? — крикнул Драга, когда они завернули за угол, едва не сбив пожилого господина в сером.
— Нет, — сказал Нестор, — уже почти девять. Пропустим трамвай и совсем опоздаем.
Драга только кивнул.
Они вскочили во второй вагончик голубого трамвая в последний момент, закрывающейся решёткой Нестору едва не попало по пальцам. Пальцы свои — хлеб письмоводителя — Нестор берёг как зеницу ока и в другой день, несомненно, долго бы ещё ворчал по этому поводу.
Но сейчас он замер, вцепившись в холодный поручень, и вспоминал.

Папка, в которой Милутин всюду таскал за собою свой монументальный труд, была синяя.
Это он помнил чётко.
— Только позавчера же говорили, — простонал Драга, — помню, говорили, что сюжет с моряком проседает. Значит, был моряк. Был моряк, и был наборщик, и море было. И Принцесса была. Принцесса-Рыбачка. С золотыми волосами.
— Папка была синяя, — невпопад сказал Нестор.
— Больше ничего не помнишь? — спросил его Драга.
Нестор помнил моряка, и помнил море, но к тому моменту, как трамвай подъехал к подножию академгородка и они пересели на фуникулёр — вверх, выше — он забыл и это.
Книгу было жалко; но чёрт бы с ней с книгой.
Если Нестор, хороший письмоводитель и посредственный поэт, но страстный, увлечённый читатель, хоть что-то понимает в большой, настоящей, пламенной литературе, то бумажный город Дада, сгорев, унесёт с собою и Птичий бастион, и половину Академии.
Если только Милко решится.
— Обгорит как пить дать, — сказал Драга. Он тревожился и не мог молчать, — если кинет всё сразу в огонь, обгорит. Что я скажу Кристине.
Нестор нервно засмеялся.
— Если он всё сразу кинет в огонь, — сказал он, — смотри, как бы ты сам не обгорел. Уже забыл, как Сорочинцы горели? Петроградец это тебе не Сорочинцы, Драган. И Университет это тебе не Сорочинцы.
— Так и Милко не Гоголь, — сказал Драга.
Но Нестор только головой покачал.

Город Петроградец значился в путеводителях как средоточие торговых путей; с севера его подпирали горы, с запада — верфи, а на восток он неудержимо рос.
Фуникулёр раз в час по расписанию отправлялся вверх, к Птичьему бастиону, белому, словно сахарная голова.
Снег взметнулся вверх, когда где-то вверху раздался треск и заскользили высокие тени.
Заскрежетали по рельсам тормоза, и фуникулёр остановился.
Студенты, и профессора, и случайные гуляки, и счастливцы, которым выпало жить в крошечных домиках, облепивших подступы к Академии со всех сторон, прижались к перилам и смотрели вверх, на чёрные горы, и белый снег, и было безветрие, и снег поднимался вертикально вверх, и выше, и выше, а над лиловыми крышами уже пылало жёлтое зарево.