Птичий след

[rockatansky]

– Матка боска ченстоховска, – торжественно объявляет Марко, худой, остроглазый Марко, его ключицы торчат ещё сильнее, чем раньше, но рядом, на мягком сидении, новенький рюкзак, из рюкзака змеёй тянутся наушники, а из наушников играет «Gogol Bordello», из чего я делаю вывод – Марко в полном порядке и где-то на своей волне.
За окном жгучий полдень Хайфы, и из широких окон приёмной видно голубую гладь, порт, ещё порт и весь Нижний Город. Марко сидит спиною ко мне, разглядывает панораму, растопырив перед глазами пальцы, щурится, и его чуткие уши алеют на просвет, как китайский лак. Он обут (вижу я, заглянув за спинку кушетки) в тапочки, какие принудительно выдают в клинике всем гостям, но одну уже успел снять, подвернувши под себя босую ногу, а вторая вот-вот спадёт с качающейся ступни.

В общем: матка боска, – говорит Марко, – я тебя полжизни не видел, старик. Борис, ты хоть скучал за мной?
– Марко, – говорю я растроганно, – я безумно за тобой скучал, скотина ты этакая, хоть бы написал, кстати. Ты вообще в курсе, что по электронной почте можно не только в издательство писать?
Марко ёжится, и я понимаю, что ему нисколько не стыдно.
– Марш в кабинет, – говорю я, – у меня нет приёма сегодня и вообще ничего нет, выходной, я явился бумажки подписать, будем пить чай и говорить хоть до вечера, меня дома никто не ждёт.
– А что панночка, – спрашивает Марко недоверчиво, – помэрла?
– Ой иди в задницу, – отвечаю, хотя панночка не помэрла, а натурально уехала обратно в Польшу, полностью исцелившись в жарком, но благодатном климате Хайфы.
И мы вместе, как раньше, смеёмся.

В моём кабинете ещё прохладней, чем в приёмной – окна выходят на склон, и жалюзи полузакрыты, и гостевое кресло здесь самое уютное.
– С глазами всё у тебя в порядке, я так понимаю. Зачем явился? – спрашиваю я, разливая чай.
И внезапно Марко виновато сутулится, прихлёбывает чай со свистом, отвечает наконец:
– Я поболтать пришёл, Борис, мне, если подумать, очень надо с кем-то поговорить, я сел, подумал, и понял, что кроме тебя – вот не с кем.
– Поболтать, – уточняю, – или выговориться?
– Собака, – радостно отзывается он, – всё-то ты понимаешь, пся крев.
– Как был хамлом, так и остался, – парирую, – вываливай давай, что у тебя там стряслось. Я про тебя не слышал с тех пор, как ты в Будапешт укатил в декабре, так что можешь прямо оттуда и начать – до декабря мне Машка все твои похождения сдала.
– С Будапешта, – усмехается Марко, – ну что же, давай с Будапешта. Будешь моим ханом Хубилаем, видит Бог, тебе понравится моя история.
И вдруг распрямляется, вытягивает ноги, скидывает окончательно тапочки (левый носок протёрт и прозрачен), и голос, голос его изменяется, словно он снова, как в детстве, читает вслух всей детской потёртый том Андерсена.
– Ты говоришь, что слышал, Боря, – в декабре я поехал в Будапешт. Что мне там надо было, уже, пожалуй, не важно, я и сам не помню, какую причину изобрёл, чтобы туда выбраться наконец. Скажем так: двадцать первого декабря я сел в Москве на поезд.
Москва в ту пору особенно, знаешь, ужасна. Снега не было, ветер носил грязь, москвичей и использованные билеты на все направления в мире, когда я садился на поезд, имея при себе только рюкзак, пальто, жареную курицу в горячей и жирной фольге и вот – пакет книжек ещё. А в рюкзаке у меня ничего особенного не было, в основном – аспирин и бумажные носовые платочки, у меня в Москве всегда хандра с осложнением в нос. Таксист по дороге всё порывался поучить меня жить, Боря, ты меня знаешь, я незнакомым людям хамить не умею, я хамлю только своим, я молчал всю дорогу и я наверняка заслуживаю медали. В общем, как я оказался в поезде – я не помню, но я выпил чай и тут же уснул, прямо на рюкзаке.
Я, в отличие от тебя, бесталанная личность, но две суперспособности у меня всё же есть, ты ими постоянно пользовался. Первая – если я, гуляя в незнакомом городе, остановлюсь без сил с гудящими ногами и в мечтах о чашечке хорошего кегового пива в уютной пивной, таковая немедленно окажется где-то в радиусе двадцати метров, и в ней будет лучшее пиво в городе. Вторая – я всегда езжу в пустых купе. В этот раз я сделал суперкомбо – я напился перед отъездом в какой-то кошмарной подворотне, едва уговорил себя туда зайти, но это было райское местечко, веришь, нет, я тебе адрес запишу.

Марко принимается искать на столе бумажку, потом карандаш, потом бросает всё это:
– А, всё равно не вспомню. Слушай дальше. Меня поселили в последний вагон, и я в итоге оказался там единственным пассажиром – какой-то дедок вселился в первое купе и курил всё время прямо в нём, не выходя, и на весь вагон разило благовониями. Такой отпадный табак, но я так и не собрался поклянчить немного. А в остальном – тишь да гладь да божья благодать, я и суровейший проводник, похожий на Уго Чавеса, дедок не считается, сладкий чай, подстаканники красивенные и заварка вкусная.

Тут надо бы сделать отступление, думаю я, потому что если и есть у Марко слабость – то это его коллекция. Марко – коллекционер подстаканников из поездов, страстный, увлечённый. В путешествии на любом направлении он стремится подсунуть проводнику свёрнутую в трубочку бумажку пристойного номинала – и прикарманить подстаканник, заботливо вытащив стакан и вытерев салфеткой ложечку. Интересно, подумал я, неужто Марко сейчас вытащит из рюкзака свой «красивенный» трофей с венгерского поезда.
Не вытащил.

– Так проспал я чуть ли не целый день, – продолжал он тем временем, – мать городов русских пропустил, паспортный контроль под Брянском прошёл на автопилоте, второй, надо думать, тоже, потом лежал и читал Нила Геймана, потом ещё какую-то хрень вычитывал, в общем, очнулся я совершенно здоровый, а за окнами тем временем совершенно же стемнело, и, похоже, уже давно. В общем, я съел курицу, вывалился из купе и только тут посмотрел в окно по-настоящему. А там, понимаешь ты, Борька, ночные Карпаты.
– Шо, прям так и Карпаты, – недоверчиво спрашиваю я.
– Прям так и Карпаты, – игнорирует мои подначивания Марко, – а дело-то было в декабре, забыл? И, понимаешь, стою я и смотрю в окно, а там тишина и горы, чёртовы горы, чёрные силуэты на синем небе, и ёлки, огромные и острые, как расчёска, раз, два, три, миллион, а на склонах гор, далеко от дороги, домики совершенно с открытки, фонарики у ворот и окошки жёлтые, как леденцы с ярмарки. Оценил?
– Оценил, – честно говорю я. В Карпатах я бывал часто, хотя и проездом, но всё больше летом, но даже летние Карпаты чаруют необыкновенно.
– Вот, – говорит Марко, – я и проникся. У меня в купе пахло курицей, бытом и ошмётками московского насморка, так что я свалил оттуда по-быстрому и дверь закрыл, пришёл в соседнее, пустое, и сел к окошку, даже рот забыл закрыть.

В это я как раз готов был поверить, чувство прекрасного в Марко приобрело какой-то поистине титанический размах, что вселяло в меня ужасную, ужасную зависть с детства, вернее, с того момента, как я увидел его тогда ещё неумелые коротенькие рассказы – и тут же перестал считать его идиотом, способным залипнуть над новым калейдоскопом на всю рождественскую ночь, пропустить сладкое и даже отказаться от глотка тайком украденного с родительского стола приторного шампанского.

А Марко, между тем, мечтательно продолжал:
– Там была автомобильная дорога, Боря, она шла параллельно и чуть выше, вилась по горам, что твоя змея, но ни фонарей на ней, никого вообще – только рейсовый автобус, осиянный лампочками
Марко так и сказал, осиянный, ненормальный
да, лампочками, и выглядел он точь в точь как грузовичок из рекламы Coca-Cola, «праздник к нам приходит», только автобус и цветные лампочки, и домики с леденцовыми окошками, и звёзды набрызганы по синему-синему небу, можно сойти с ума не отходя от кассы, Боря, я даже песенку эту несчастную услышал как живую. Я прилип к окошку, и тут поезд стал заворачивать, и я увидел его весь впереди, и локомотив – гордый и непреклонный, среди всех этих ёлок и домиков, и тогда мы разминулись с автобусом, он начал серпантиново подниматься вверх (Марко показал руками, как) и, наконец, остался далеко позади.
– Праздник к нам приходит, – сказал я вслух, как зачарованный наблюдая за птичьими движениями Марко, который, наклонившись вперёд, отчаянно жестикулировал, ритмично дёргая плечом, как желторотый птенец дрозда или певец пекинской оперы.
– Да, – ответил Марко и перевёл дух, хватив ещё чая, – в общем, я сидел и тихонько сходил с ума, и тут ко мне пришёл проводник. Я думал, он будет ругаться, что я купе чужое занял. А он ничего – принёс ещё чаю, совершенно дивно пахнущего, по-моему, даже мёдом, ничего не говорит, дверку прикрыл поплотнее и уходит. Но я всё равно её открыл, потому что в купе окно не открывалось, а в коридоре – пожалуйста. А к чаю так и не притронулся, хотел было выпить – но всё не до того: потому что мы к станции подъезжали, с моей стороны было видно одни только ночные Карпаты, но поезд затормозил, зашуршал, выбил искру, простучали подножки и кто-то запел в коридоре с акцентом: паааспортный контрроль, прошу приготовить ваши документы, такой роскошный голос, просто Чечилия Бартоли, и в моё купе, где дверь, как ты помнишь, открыта, вламывается пограничник.
Боря, ты знаешь, я типажи коллекционирую, так вот вообрази себе: ангельски прекрасный цыган с раскосыми нефтяными очами, в зелёной гимнастёрке, влетает в моё купе и пахнет зимними ёлками, леденцами и снегом, и я даже не очень преувеличиваю. Он схватил мой паспорт и запел на каком-то ужасном суржике, даже пиджине, – венгерский, русский, польский, но я его отлично понимал, словно он из моей же головы слова выхватывал, моя-по-твоя, вот что странно, и говорил он, что приветствует меня от имени всей страны и надеется, что моя поездка будет удачной, а потом замер над моим паспортом и говорит грустно и нараспев же, что, мол, где въездная печать, господин мой Марко?
Господин Марко, сам понимаешь, Боря, слегка ошалел – потому что вполне понимает, к чему может привести отсутствие какой-нибудь печати в официальном документе. Поэтому я говорю: господин пограничник, не губите душу человеческую, пустите меня дальше ехать, сами видите – выездная печать точно стоит, куда же я из этого поезда мог деться по дороге.
А он цокает языком, как белка, качает головою своею вихрастой, смоляной, листает паспорт.
Я говорю: так вот же, на визе. А он мотает башкой: нет, не она.
И стоим друг перед другом. Я понимаю: всё, высаживают, проверка документов, и в Будапешт на Рождество я уже не успею, Боря, но почему-то я совершенно не сильно огорчился, когда подумал, что не просто в горах высаживаюсь, а в стране пряничных домиков. Но всё равно – огорчился.
Стоим, молчим.
Наконец, он кивает медленно и говорит: – А впрочем, черт с вами, господин Марко, проставлю я вам печать, и езжайте с Богом, – всё на том же пиджине говорит, разумеется.
И ставит штамп, и щёлкает каблуками, и разворачивается, а, обернувшись, добавляет совсем непонятное, зато на чистейшем венгерском:
– Бастарны и певки приветствуют тебя, королёк.
И оборачивается, и утекает, и выскакивает из вагона. А я стою ошалевший, Боря, потому что как тут не ошалеть, потому что я вижу его прямую спину, его следы на полу и новую печать в моём паспорте – мокрый, снежный след звериной лапы, похожей на собачью, поперёк визы, отчего всякие буковки-циферки, понимаешь, немного смазались, и след этот стремительно сохнет и становится ничем. И я смотрю вслед ему, но он уже слетает по ступенькам, и я вижу, Боря, только роскошный чернобурый хвост, натуральный звериный хвост, который за ним волочится, но чу – исчезает и он. Помнишь, мы с тобой в детстве так любили крутить диафильм «Хвосты»?
Боря, прекрати на меня так смотреть. Хотя хрен с тобой, думай что хочешь, мне правда твои комментарии не сдались, не хочешь слушать – я ничего тебе больше не расскажу, пожалуй.

И смотрит Марко на меня вопросительно и испытующе, как будто на цветное стёклышко. И тут звенит пейджер на поясе, и я, сделав знак рукой, мол, погоди-ка минутку, приятель, встаю и до пояса высовываюсь обратно в приёмную.
– Рахеле, говорю, что случилось?
– Ничего не случилось, – щебечет Рахель, – я нечаянно вызов отправила, забыла, что вы не на дежурстве сегодня.
Я смотрю на неё сурово и втягиваюсь в кабинет обратно.

Медленно, бесконечно медленно прохожу я к своему креслу, медленно же опускаюсь в него и долго ещё смотрю, как сохнет цепочка птичьих следов на белом нетронутом листе передо мною, и стоит на этом листе потёртый жестяной подстаканник, и долго, долго в воздухе носится запах заснеженных елей и пряничных избушек, птичьих перьев и медового чая, поезда и нового кожаного рюкзака, и я не понимаю ничего, но смутно ощущаю, что всё это вместе теперь и есть – Марко.

За моей спиной, в полузадёрнутом окне, гора Кармель вздымается, ширится и накрывает Хайфу незримой тенью, – и наступает ночь.